Пушкин, пытая, указывал казакам на его жестокости, но они упрямо твердили:
– Не его воля была… То все наши пьяницы мутили его… А когда Пушкин попросил одного бородача рассказать, как Пугачев был у него на свадьбе посаженным отцом, тот, стрельнув на него сердитыми глазами из-под седых, косматых бровей, отрезал:
– Может, для тебя он и Пугачев, а для меня был и остался великий государь Петр Федорыч…
После прощального обеда Покатилова, пробыв в Уральске неполных два дня, Пушкин вечером выезжает из Уральска в Болдино.
На обратном пути поэт снова побывал в Языково, где застал всех троих братьев. Встреча была веселой, Пушкин рассказал о своей поездке и о своих планах. Дружно пообедали, поговорили о литературных новостях… Переночевав, на следующий день он отправился далее по почтовому тракту…
В воскресенье 1 октября Пушкин приезжает в Болдино, не предупредив никого о своем приезде…
Колокольчик приближался. Михайла Иваныч жадно прильнул к окну и вдруг ахнул:
– А ведь это барин Лександра Сергеич!..
– Он и есть… – подхватил зять Алексей Егорыч и бросил боковой взгляд на смутившуюся вдруг жену.
Ноздри большого носа его затрепетали. Ольга старалась скрыть краску на лице. Он согласился покрыть венцом ее грех с барином, приданое ловко пустил в торговые обороты, но не допускал и мысли, чтобы у нее опять завелось что-нибудь по этой части.
Оба быстро оделись, схватились за шапки и, оскользаясь, побежали на усадьбу. Дворовые уже окружили забрызганную глиной коляску и со всем усердием таскали в нетопленный дом хозяйские пожитки. В доме везде была настлана солома, по которой разложены были немудрящие яблоки, сладкий дух которых смешивался с острой мышиной вонью. Осыпав приветствиями молодого барина, Михайла Иваныч сразу вступил в командование: одних – комнаты топить, других – яблоки прибирать, третьих – самовар наставлять. И все, вытаращив глаза, носились по звонкому, холодному дому с величайшим усердием…
И сразу завыли и застреляли печки, захлопали заслонки, и, весь охваченный близостью работы, ради которой он в эту глушь теперь и заехал, Пушкин, сняв медвежью шубу, разбирался с дороги. Михайла Иваныч, почтительно стоя у дверей, обстоятельно врал господину о текущих делах. Дела эти, по его словам, были совсем плохи: урожай был дрянной, мужичишки пьянствовали, подлецы, разорялись и не желали господам платить ничего – совсем от рук отбились! Но его сытая, сияющая фигура молча опровергала безнадежные речи его: ему-то, во всяком случае, в Болдине было, по-видимому, совсем недурно…
– Ну, не знаю там, – разбирая бумаги и книги, говорил Пушкин. – Но так не годится… Почему же раньше доходы были лучше?
– Такие года вышли, – играя толстыми пальцами, отвечал Михайла Иваныч рассудительно. – Сами извольте на мужичишек посмотреть: изничтожился народишка совершенно – в чем дух держится.
Пушкин был доволен, когда тот, наконец, ушел: черт их тут, в самом деле, разберет. Может быть, и правда. Но, впрочем, ежели что будет заметно, он сейчас же потребует счетов…
Дом согревался. На кухне застучали ножи. Снаружи похолодало еще, и приударил такой дождь со снегом, что и носа никуда показать было нельзя. Лучше обстановки для работы и не придумаешь. Дорогой сюда он мечтал и наедине, и в письмах к Натали засесть за большие романы, но тут сразу же понял, что это мечта: нужны такие вещи, которые дадут ему денег немедленно. А за романами просидишь года…
Сразу же по приезде он садится писать письмо жене, в котором рассказывает о своем путешествии, о пребывании в Уральске, заезде в Языково, ревниво сетует:
На второй день Пушкин начинает работать над материалами пугачевского бунта. По своему обыкновению, он целыми часами, проснувшись, работал в постели и вставал иногда только в два-три часа, когда весь пол вокруг кровати быль усеян исписанными листками.