Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Тяжелее давалась ему история пугачевского бунта. Он понимал, что настоящая история бунта не только не увидит света сама, но, может быть, не увидит света и ее автор. Значит, какой же смысл писать ее? И потому он потихоньку эдак округлял исторические события, счищал острые углы их, одно замалчивал, другое раздувал. Никакой цензор не придерется к этим ярким страницам русской истории. Своей рукой вычеркнул он замечание, что Пугачев был уже пятый самозванец, принявший имя Петр III, что не только среди народа, но и среди высшего общества существовало мнение, что Петр III жив, и в это верил даже сам Павел. Похвалив зажигательное красноречие пугачевских воззваний к народу, он писал, что иногда крепости сдавались самозванцу только потому, что начальство лежало мертвецки пьяным. О своих беседах с уральцами казаками, до сих пор чтущими память Пугача, он не посмел рассказать, как не посмел поведать и о подвигах придворного пиита Державина, который порол, пытал и вешал мужиков часто зря, только для того, чтобы выслужиться. Пришлось даже выпустить маленькую подробность из биографии князя Голицына, который первый нанес удар полчищам Пугачева. Он был очень красив, и сластолюбивая Екатерина, заметив его в Москве на одном балу, сказала: «Как он хорош! Настоящая куколка…» Потемкин, боясь соперника, подослал к нему Шепелева, тот вызвал Голицына на поединок и изменнически заколол его; потом Потемкин в награду за услугу выдал за Шепелева одну из своих племянниц… Он замолчал и тот факт, что среди бунтовщиков было немало дворян, которые часто шли за ним по доброй воле, что попики, до архиереев и архимандритов включительно, часто встречали его молебнами и становились на его сторону…

Получилась причесанная история пугачевского бунта. Последние главы ее были написаны даже с известным подъемом: «сволочь» мечется туда и сюда по безбрежному Приуралью, а доблестные генералы крошат ее и так, и эдак. И все кончается самым чудесным образом: злодеев четвертуют, доблестные генералы получают чины, деньги и поместья, а батюшки служат очередной молебен в честь победителей… Почему сволочь поднялась, почему она так безумствовала, почему яицкие казаки до сих пор свято чтут память самозванца, о каком удалом добром молодце в кармазиновой черкешучке поет кудлатый мужичонка на козлах проезжего господина, об этом поэт не сказал ни единого слова…

И, отложив пока сказание о бунте сволочи в сторону, Пушкин горячо взялся за «Повести западных славян», «Пиковую Даму», поэму «Анджело», за отделку прелестных сказок Арины Родионовны, глубоких по внутреннему содержанию своему и блестящих по форме, в которую он их одел, приступил к наброскам «Медного всадника». Одна сказка о рыбаке и рыбке могла искупить все прегрешения его пера в истории пугачевского бунта. За время путешествия накопилось у него много народных песен, настоящих народных жемчужин, которые он решил переписать начисто: «Друг мой милый, красно солнышко мое», «Во лесах во дремучих», «Не белинька березанька к земле клонится», «Песня о сыне Сеньки Разина», «Как по утренней заре, вдоль по Каме по реке», «Как за церковью, за немецкою», «Из Гурьева городка»…

Красота болдинской осенней природы завораживала Пушкина, рождая из-под пера его чарующие строки:

Октябрь уж наступил – уж роща отряхаетПоследние листы с нагих своих ветвей;Дохнул осенний хлад – дорога промерзает.

Журча, еще бежит за мельницу ручей,Но пруд уже застыл; сосед мой поспешаетВ отъезжие поля с охотою своей,

И страждут озими от бешеной забавы,И будит лай собак уснувшие дубравы.

Он кончил утреннюю работу свою, бодрый, довольный, вскочил с постели и, накинув теплый архалук, заглянул в окно. Вокруг все было бело, светло, чисто и тихо: зима. На замерзшем пруду, в котором некогда топилась Ольга, с веселыми криками катались ребятишки дворовых. Он хотел было уже одеваться, как вдруг из-за угла дома, оставляя четкие следы по снегу, вышел толстый Михайла Иваныч со своей чудесной бородой, блудный и сердитый зять его – управляющий представил его барину в первый же день – и кругленькая крестьянка. Пушкин пригляделся и чуть не ахнул: это была его нежная, воздушная Ольга! И усмехнулся: жизнь все сводит к прозе… Михайла Иваныч что-то строго внушал Ольге, та на все кивала головой, – понимаю, мол… – а лавочник все порывался возразить что-то. Но Михайла Иваныч строго осаживал его. Наконец, сердито напала на мужа и Ольга и, бросив опасливый взгляд на окна господского дома, – Пушкин, с интересом следивший за этой сценой, спрятался, – поднялась по лестнице на кухню, а Михайла Иваныч с зятем, сердито перебраниваясь потушенными голосами, скрылись за углом…

Лакей доложил барину:

– Тут женщина одна пришла… Михайлы Иваныча дочь… Вас повидать желает…

– Где она?

– На кухне.

– Пусть войдет.