Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

И вдруг величественная и даже в увядании своем прекрасная Екатерина Андреевна умело, с улыбкой, лавируя в блестящих водоворотах бала, поймала пленительную Натали.

– Ваш человек пришел, – сказала она едва слышно среди возбуждающего грохота музыки. – Вас просят скорее возвратиться домой по неотложному делу.

– Но… я танцую с князем мазурку, – улыбнулась Натали своей улыбкой, силу которой она знала.

– Тогда я скажу, что вы скоро приедете.

– Merci… Князь, нам… – протянула она руку князю.

И князь со своим серьезным выражением понесся с красавицей среди пестрых, веселых пар.

– А вы слышали: у Безобразовых снова началась невероятная кутерьма, – сказал князь.

– Опять ревность?! – обмахиваясь веером и смеясь, воскликнула она.

– Да. Говорят, он избил ее… Она бросилась к ногам государыни и просила о разводе. Он уже арестован. И при дворе думают, что постоянные скандалы эти, пожалуй, заставят его уйти из флигель-адъютантов… Смотрите: моя сестра опять что-то сигнализирует вам.

– Pardon… Одну минутку…

– Ваш человек вернулся и говорит, что ваше присутствие дома решительно необходимо, – сказала Екатерина Андреевна.

Натали встревожилась: но, боже мой, в чем там дело? И, даря улыбки направо и налево, она в сопровождении огорченного князя направилась в вестибюль. Он нежно укутал ее и, как молоденький корнет, хотел непременно посадить и в карету, но она воспротивилась:

– Нет, нет, не выходите! Такой промозглый холод… Вы простудитесь… Я не позволю…

Лакей распахнул двери, Натали, недовольная и встревоженная, только что поднялась в темную, пахнущую ее духами карету, как вдруг две сильные руки крепко обняли ее.

– Ай!

Но веселый хохот мужа сразу рассеял все ее тревоги.

– Но какой же ты сумасшедший! Я бог знает что думала… И, держась за руки и целуясь, они понеслись к дому. Вперебой они сообщали друг другу последние новости. Пушкин рассказывал ей о Яропольце, о том, как Нащокин, убежав тайком от своей цыганки Оли, – последние месяцы она ежедневно закатывала ему бешеные сцены ревности и извелась сама вся и его извела – женился на дочери Нарского, как в Оренбурге, едва только он оттуда уехал, было получено предписание строго следить за ним как находящимся под тайным надзором полиции, как он перед отъездом из Болдина потребовал счетов от Михайлы Иванова и тот счеты все принес, но денег не оказалось: черт их всех со всеми этими дурацкими делами побери!

– Хотел было продать часть имения соседу, но дает, каналья, такую цену, что противно и слушать, – говорил он оживленно. – Предлагал, было, своим мужикам купить эту землю, но жмутся, хмурятся: денег нет, невступно… Михайлу Ивановича все же прогнал – мне рекомендовали там одного в управляющие, зовет себя белорусским дворянином, но едва ли не поляк… Посмотрим…

– А ты знаешь, 15-го бала при дворе не будет: императрица нездорова, – торопилась, в свою очередь, сообщить ему Натали. – Кочубей и Нессельроде ухитрились получить по 200 000 на прокормление их голодающих крестьян, но все уверены, что эти денежки они прикарманят и мужикам ничего не достанется. А у Безобразова, у кирасира, полный скандал: говорят, что его выгонят из флигель-адъютантов… Быть таким ревнивым! Он даже избил ее… А в кавалергардский полк, говорят, будут приняты два шуана – барон Дантес и маркиз де Пина, прямо офицерами. Честь совершенно неслыханная, и гвардия ропщет.

– Наплевать на гвардию и на всех шуанов! – воскликнул он, жарко обнимая ее. – Ты скажи лучше: рада ли ты твоему муженьку?.. И ты была умницей, а? А то смотри!..

– Да перестань! Ты и так всю меня измял…

Пушкин застал Натали снова брюхатой. Он зашел в детскую посмотреть на детей, которые спали в кроватках. Маша улыбалась во сне, светлые кудряшки обрамляли ее смуглое личико. Переведя взгляд на сына Сашку, Пушкину показалось, что его лицо, бледное и серьезное, слегка напомнило выражение лица императора. Посмотрев еще раз более внимательно, он успокаивал себя своей мнительностью и ревностью, но яд подозрительности интимной близости жены и царя проник в его душу.

С утра Пушкин погрузился в тот свой, особенный мир, в ту собачью комедию, в которой придворная жизнь и сплетни дико смешивались с жизнью и сплетнями кругов литературных. И если «свет» волновался болезнью императрицы, нехорошим поведением кирасира Безобразова, деньгами, которые под предлогом голода так ловко украли Нессельроде и Кочубей, то литераторы больше всего шумели теперь по поводу потерявшей всякую меру цензуры.