Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Узнав об этом, Пушкин возмущается со всей страстью своей души: «Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать к царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге!.. Что ни говори, мудрено быть самодержцем…»

Эта полицейская мерзость, нагло плевавшая в душу интимной переписке поэта, общая беспощадная закабаленность жизни, сплошное нервное напряжение, непрерывная возня с долгами и обязательствами, черные мысли о разорении, о необеспеченности семьи и, наконец, последний разговор с Соболевским – все это разом сгустилось, нависло грозовыми тучами. Захотелось разрядиться громом протеста, поднять бурю, сбросить ярмо невыносимого положения, взлететь на широкий простор полей и лугов, разорвать заколдованный круг… Теперь же – пока не поздно, пока один, пока жена далеко…

И Пушкин решил, ни с кем не советуясь, чтобы никто не помешал освободиться от столичной жизни и уехать навсегда в родную деревню, к желанному покою.

К черту прежде всего глупейшую службу! И он подал категорическую просьбу о полной отставке.

Первые дни решительного шага были чудеснейшим праздником…

Царь дал сухое, суровое согласие, но запретил Пушкину заниматься в архивах, с которыми у поэта были связаны надежды на будущее. Поэт, забившись в угол кабинета, думал, что делать дальше…

По всей верхушке власти пошел великий шум: какая дерзость! Жуковский пришел прямо в неистовство и разбранил своего друга, а потом бросился к Бенкендорфу, бросился к царю и, в конце концов, добился-таки своего: Пушкин попросил прощения и у Бенкендорфа, и у царя и – снова сел на цепь. Николай смилостивился: «Я ему прощаю, – написал он Бенкендорфу

, – но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться. То, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку 35-и лет, мужу и отцу семейства».

И, сев снова на цепь, Пушкин вздохнул с облегчением: «Главное то, – объяснял он в письме Натали, – что я не хочу, чтобы меня могли подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма…»

Клещи власти и на этот раз не выпустили поэта из своих смертельных объятий.

Узнав из писем мужа о его желании уйти в отставку и уехать в деревню, жена пишет:

«Милый друг, Александр, ты очень кстати пишешь, что безумно скучаешь по мне и ребяткам, что будто считаешь минуты, когда мы увидимся. Вот и отлично! Скучай больше, скучай, пока, наконец, не выдержишь – и приедешь за нами. Пора мне в Петербург! Ах, как ужасно скоро надоедает жить в деревне. Тоска такая, что хоть в ямщика влюбляйся! Ты же все мечтаешь переселиться в деревню. Суди сам: я и деревня! Это очень смешно… О, воображаю, как ты сразу же заупрямишься на это: “Новые расходы, новые долги, я устал и т. д.” Может быть, это и так – не спорю, но что мне делать с собой, когда в деньгах, в расчетах я ничего не смыслю, а только верю, что, если ты пожелаешь, денег найдешь сколько угодно…»