Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Он держал ее за руку, приближаясь к ней все ближе…

«Боже мой, где же тетушка?» – стучало в ее голове.

– Натали, я прошу вас смилостивиться надо мной…

– Я буду в этом жестоко раскаиваться… Давайте вернемся к действительности…

Во дворе загромыхала коляска Екатерины Ивановны.

«Черт бы побрал старуху! И зачем она так поторопилась?» – зло подумал Дантес.

Через минуту появилась и сама тетушка.

Натали вздохнула с облегчением, но была крайне смущена. Дантес снова стал прежним шаловливым острословом. Он бросился рассказывать Екатерине Ивановне о своей лагерной жизни. Та смеялась и временами грозила ему пальчиком. Вскоре он удалился.

– Не узнаю тебя, Натали! Ты вроде как глухой стала: говорю тебе, а ты ничего не слышишь!..

– Ах, тетушка, вы меня извините, ради бога! Наверное, не выспалась. Рано встала, да и голова немного побаливает… Ко сну клонит…

– Что-то ты, девка, темнишь… Барон, наверное, на тебя сон нагнал… Известный дамский угодник. Я, старая, и то глаз от него отвести не могу.

– Я о таких пустяках, тетенька, и не думаю вовсе.

– Тоже мне святая выискалась! – сказала Екатерина Ивановна, любуясь смущением племянницы. – А я, дура старая, все думаю, и чего это он ко мне зачастил… Может, в меня влюбился?.. Все вижу!.. Ты меня не обманешь! Вскружила голову барону?..

– Что вы такое говорите, тетушка? Зачем мне это?..

– Что-то не пойму я тебя… То ли такая простая перед богом, или прикидываешься?..

Натали ничего не ответила тетушке, обняла ее и засобиралась домой. Не надо было сегодня ездить в Царское…

Безденежье продолжает душить за горло. Пушкин берет взаймы 8 тысяч рублей у Н. Н. Одоевского, своего троюродного дяди, и покупает в рассрочку новую четырехместную карету за 4150 рублей. Все ради Натали! Ростовщику Шишкину закладывает столовое серебро Соболевского за 7060 рублей. За лето 1836 года только частных долгов накопилось более 45 тысяч.

В гости к Пушкину на дачу приезжает К. Брюллов, который сделал акварельный рисунок Наташи, так понравившийся Александру Сергеевичу…

Музыка гремела мазурку. В первой паре танцевали Наташа и Дантес. Влюбленными глазами из-за гардины смотрела Екатерина Гончарова на Дантеса. Дантес ей казался богом в кавалергардской форме…

Сколько раз она устраивала свидания Дантеса с Натали у Карамзиной, Хитрово, Вяземского, Фикельмон и, наконец, у Екатерины Ивановны, чтобы оказаться с ним рядом. Дантес не обращал на нее никакого внимания, но она не унывала и ждала своего часа.

Идалия Полетика снова нашептывала Дантесу:

– Наташа Пушкина безумно в вас влюблена… Пользуйтесь случаем… Будьте настойчивее и смелее…

– Но я и на самом деле влюбился, – признался Дантес.

– И очень хорошо, прелестно, – торжествовала Идалия в своей ненависти к поэту.

А в это время в гостиной барон Геккерен с фальшивыми вздохами, разводя руками, поминутно озираясь, умоляюще твердил Наташе:

– Это меня мучит… Я страдаю вместе с Жоржем… Я даже боюсь за его здоровье. Он не спит ночами от страстной любви к вам, божественная Наталья Николаевна… Что делать? Я теряю голову… А Жорж безумствует… Поймите, ведь вы первая его любовь… Пожалейте его молодость, приласкайте, пойдите ему навстречу…

– Но что я могу дать ему больше?.. – смущенно розовела Натали. – Верю вполне в его прекрасные чувства ко мне… Но ведь я не свободна, у меня есть муж и дети… К тому же муж итак страшно ревнует меня к Жоржу и глубоко страдает…

Барон расхохотался:

– Ревнивый муж! Это так обыкновенно в нашем обществе… Уверяю вас! Да и какие у него причины ревновать, если вы к Жоржу так равнодушны?..

– Нет, барон, муж прав, – Наташа в смущении опустила глаза, – я не скрываю от него, что Жорж мне очень нравится… Я сильно увлечена им, сердечно увлечена…

Снова перед ним прошла Наталья Николаевна под руку с блистающим Дантесом. Он что-то, смеясь, рассказывал ей, а она, сдерживая сияние, – Пушкин слишком хорошо знал это сияние женщины на пороге к запретному, – слушала его и по прекрасному, возбужденному лицу ее порхала эта ее обвораживающая всех улыбка…

Пушкин быстро вышел в вестибюль, накинул плащ и, сопровождаемый удивленными взглядами челяди, исчез в осенней темноте, где, светя фонарями, стояли длинные вереницы экипажей…

Была глубокая ночь. С темного неба тихо светила луна, она то пряталась в косматые облака, то на несколько мгновений каким-то рассеянным, мертвым светом освещала огромный, черный, уже спящий город. Было пронзительно сыро и как-то особенно жутко. В черных, безмолвных домах, мимо которых, повесив голову, шагал Пушкин, было столько тяжелых тайн каких-то, что хотелось плакать. В груди, как часто в последнее время, он ощущал невыносимую пустоту, не только духовную, но и физическую: точно там все сгорело. Ноги его были точно чужие и едва несли это стройное тело, которое казалось ему теперь таким тяжелым, что вот еще мгновение, ноги подломятся, и он упадет, чтобы больше уже не вставать…