Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

– Очень хорошо! – снова рассмеялся Пушкин. – Очень верно подмечено!

– Да, верно! – согласился генерал. – Я все удивляюсь нашему чувству собственного достоинства. Куда оно подевалось? Ведь раньше мы, русские, умели высоко голову держать… А теперь сплошные камер-лакеи пошли… Взять хотя бы декабристов… Их всего-то на всю Россию и сотни не наберется… А ведь большинство на коленях у царя прощения просили… Вот вам и служение отечеству!..

Пушкину эта тема была неприятной, и он попытался разговор перевести на другую тему:

– Что вы думаете о Карамзине? – спросил он.

– Мне ваш Карамзин не по душе. И писанина его мне напоминает ремень сыромятный. Я бы желал, чтобы историю России писали пламенным пером, таким, как у вас, например…

– Я с вами солидарен и тоже удивляюсь… Первые части его «Истории» получились действительно сухими… Ведь времена Киевской Руси – это времена героические…

Генерал промолчал, он был не согласен с мнением Пушкина, поскольку считал героическими лишь те события истории, которые были связаны с 1812 годом.

– У меня имеется замысел написать историю Петра… Это еще одна героическая страница России… – сказал Пушкин и заторопился. – Но мне, кажется, пора…

– Ну, что ж, как говорится, с богом! Пожелаю вам успехов, а увидите Иерихонского, кланяйтесь…

Простившись с генералом, Пушкин продолжил свой путь по орловской грязи… Он с чувством жалости подумал о боевом генерале, запертом в клетке, хотя он и сам находился под постоянным наблюдением. Повсеместно, на всем пути, вслед за ним следовали строгие указания властям на местах секретно доносить о его действиях и образе жизни…

Весна брала свое. Солнце светило все ярче. Коляска уносила Пушкина все дальше… Вокруг него стелилась нищета русского крестьянства: убогие хижины, поля с жидкой растительностью, деревянные церквушки…

Под стук колес он думал о предстоящей работе, наполненной новыми впечатлениями, мечтал о невесте, о возможной свадьбе…

В дороге не обошлось без приключений. Где-то в Придонье у коляски поэта сломалось колесо. Подвязав с помощью ямщика ось, они пешком отправились к ближайшему хутору. У дороги стояли богомолки – нищие, опалённые солнцем и обветренные жарким ветром.

– Куда путь держите, тетушки? – обратился к ним Пушкин.

– Ох, далеко идем, господин хороший, ответила одна из них. – К самому преподобному Сергию.

– Что же это вы в такую даль отправились? Не страшно? Обет заставил?

– Нет, вон дочка моя зубами мается…

– Что-то я не слышал, чтобы Сергий зубы заговаривал, – со смехом сказал Пушкин.

– Ты, барин, не смейся… Нам умные люди сказывали, что там, в Лавре, стоит гробик преподобного… Так надобного от его крышки отгрызть кусочек дерева и прикладывать его к больному зубу… Боль-то как рукой сымает…

Пушкин с грустью смотрел на удаляющихся богомолок…

А вокруг простиралась степь, над головой было бездонное небо…

Наконец, Пушкин достиг южной окраины России… Здесь, где-то в Закубанье, он встретил калмыцкое кочевье. Заглянув в одну из кибиток, увидел сидящую у огня с трубкой во рту молодую калмычку. Она была недурна собой, но невероятно грязная. Пушкин с улыбкой вошел в кибитку и подсел к степной красавице.

– По-русски говоришь? – спросил он ее.

– Да, она говорит маленько… – ответила калмычка.

– А как твое имя?

– Мансуха, – отвечала она.

– А лет тебе сколько?

– Не знаю… Дед говорил, что десять и восемь…

– А что делаешь?

– Шью портка.

– Для кого?

– Себя…

– Хочу, чтобы ты меня поцеловала… – попросил Пушкин, приблизившись к калмычке, забыв в этот момент обо всем, даже и о невесте.

– Стыдна… нельзя…

Но, чтобы гость не обиделся, она подала ему свою трубку покурить, а сама взялась за котелок, в котором варился чай с бараньим жиром. Она вежливо предложила своего варева и гостю, и тот вынужден был, затаив дыхание, проглотить ложку этого ужаса… Пушкин попытался обнять калмычку, но она покраснела и, схватив какую-то балалайку, которая валялась неподалеку, звонко щелкнула его по кудрявой голове…

Он засмеялся, вышел из кибитки и покатил дальше.

По пути Пушкин проезжает Новочеркасск, Георгиевск, Ростов-на-Дону, Владикавказ, несколько крепостей…

Раз, уже в горах, под Казбеком, его и других путешественников, ехавших «с оказией», окружила толпа осетин и заинтересовалась его оригинальной наружностью. Он в довершение всего надел еще красную турецкую феску и приказал переводчику сказать горцам, что он шайтан: русские поймали его маленьким в горах, вырастили, и вот он снова возвращается теперь к себе. Суеверные горцы перепугались. Пушкин, выставив вперед свои знаменитые когти, со зверским видом вдруг бросился в толпу. Вначале все с визгом кинулись врассыпную, а потом схватились за камни, и путешественникам пришлось бы плохо, если бы находившийся по близости казачий отряд не поспешил к ним на выручку.