Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Потом это делает Екатерина Николаевна, чуть растроганно Александра Николаевна. Остановившись перед Натали, он то же говорит и ей срывающимся голосом:

– Христос воскресе, мадмуазель! – почтительно дотрагивается до уголков ее губ. Подымаясь для этого на цыпочки, так как она гораздо выше его ростом.

– Ну, вот!.. Хорошо, что зашли… Садитесь… Садитесь сюда, Александр Сергеевич! – неожиданно для Пушкина очень приветливо говорит Наталья Ивановна и сажает его рядом с собой, указывая тем временем Натали место с другой стороны от себя. – Позвольте вас спросить, в какой церкви вы были?

– Я?.. У Вознесения… – отвечает Пушкин, чем заметно удивляет Наталью Ивановну.

– Как так? Там же, где и мы! А мы вас и не заметили!

– А я вас заметил. Церковь была набита битком, а я стоял сзади… Прекрасный хор в вашей церкви! – сразу попадая в тон, ответил поэт.

– Правда ведь? Все хвалят! Всем нравится наш хор…

– Может быть… Не знаю… – несколько волнуясь, говорит Наталья Ивановна. – Какого хотите вина?

– Благодарю вас! Вместе с вами с удовольствием подниму бокал, – промолвил Пушкин, поднимаясь с наполненным бокалом. – Здесь в вашем семействе в присутствии мадмуазель Натали, которую я обожаю и которую я все-таки не теряю… надежды видеть когда-нибудь своей женой… Наталья Ивановна, укрепите во мне эту надежду!

– Что же вы так… спешите? Это ведь… вопрос серьезный, – говорит она, глядя на Натали. – Ну, что же, Натали?

Вот ты слышала, господин Пушкин делает тебе предложение… Ты согласна?

Натали вопросительно смотрит на мать:

– Я, мама́, я… – говорит она тихо, запинаясь.

– Говори же, наконец, согласна? – несколько повышает голос Наталья Ивановна. – Губы ее затряслись еще более, и из глаз брызнули слезы…

Натали почти шепотом еле проговорила:

– Согласна…

Пушкин, с тревогой на нее глядевший, схватил ее руку и прижал к губам:

– Натали! Натали! Божество мое! – шепчет он, целуя руку.

Тем временем Наталья Ивановна дает знак дворовой девке принести икону.

– Сию минуту, барыня! – убегает и сразу появляется с иконой, которую подает Наталье Ивановне.

Она, подняв икону, становится торжественной:

– Ну вот… Станьте рядом… Наклони же голову, Натали!.. Вот я… я… благословляю вас… Тебя, моя любимая девочка, и вас… Александр!.. материнским благословением… И чтобы святой день сегодняшний принес вам счастье… в жизни вашей…

Пушкин благодарно целует руку Натальи Ивановны и Натали. Подходят Екатерина и Александра и также целуют руку матери, а потом целуют сестру.

В это время входит слуга и вполголоса сообщает:

– Его сиятельство… граф Толстой!

Входит Толстой-Американец, который от дверей торжественно возглашает:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе, мой друг! – радостно отзывается ему Пушкин.

– Ба-ба-ба! И ты тут, Пушкин!.. Наталья Ивановна!

И он, как старый друг дома, празднично лобызается с Гончаровой, а потом и с Пушкиным.

– Наталья Ивановна, да вы, кажется, как будто уже всплакнули? Уж не этот ли мой друг сердечный виноват, а?

Он кого угодно может довести до слез. Мадмуазель Натали! Христос воскресе!

– Нельзя, нельзя! – почти в ужасе вскрикивает Пушкин, продолжая держать Натали за руку. Он прячет ее за собой, становясь между ней и Толстым.

– Чего нельзя? – озадачивается Толстой.

– Целовать мою Натали! Мою невесту! Нельзя!

– Ка-ак? Не-ве-сту? Вон оно что!.. – изумляется Американец. – Родной мой! Поздравляю сердечно! Поздравляю и вас, Наталья Ивановна!.. Это вот сегодня? Сейчас? Злодей!.. А я так за него старался!.. Нет, каков? Я так старался в его пользу, я был таким бесподобным, смею думать, сватом, а он даже не позволяет мне похристосоваться с Натали! Вот так ревнивый жених! Что же будет, когда он станет мужем? А?.. А-а?..

Казалось, все решено, как говорится, Рубикон был, наконец, перейден. Но это был Рубикон русский, который, хорош или плох, зависит от вкуса тем, что его можно перейти еще и еще раз, и взад, и вперед, и всячески, и опять подумать: переходить его или не переходить? Для Пушкина в свершившемся, казалось, было заключено невероятное счастье, но когда две заветные буквы – да – открыли ему сияющий Сезам, все вдруг словно завяло, потускнело. Сказав «да», Гончаровы сейчас же смутились и готовы были на попятный: и «карбонарий» какой-то, и неверующий, и не генерал, не земельный туз, чин ничтожный и вдвое старше невесты, и игрок, и мот, и кутила, и ловелас – словом, «сочинитель». Смутился и Пушкин. Прилетев домой, он сейчас же объявил нащокинский фрак «счастливым», но сомнения уже грызли душу, и он готов был дать стрекача…

Он сразу взял тон насмешки над ними, еще недавно совсем чужими, а теперь вдруг ставшими близкими, над собой и своими недавними опасениями и восторгами. Он, не стесняясь, ездил к цыганам, писал княгине Вяземской письмо несколько фривольного характера на тему, что первая любовь есть дело чувства, вторая – дело сладострастия. И его любовь к Натали – любовь сто тринадцатая и проч., и когда кто-то из знакомых при встрече с ним спросил, правда ли, что он женится, он хладнокровно ответил:

– Конечно. Но не думайте, что это последняя глупость с моей стороны…