Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Мужчины зафыркали: как увидите?! Каким образом?! Дамы, видя их попытки задушить невольный смех, шаловливо-строго грозили им пальчиком: шалуны!

– Ай!

При обмене колец пушкинское упало на пол и покатилось. Павел Вяземский, маленький сын князя, напомаженный, накрахмаленный, торжественный, – он играл на свадьбе роль иконофора, – торопливо поднял кольцо. Пушкин был смущен: не только неловкость, но и дурное предзнаменование… И он толкнул локтем аналой и свалил крест и Евангелие. Он побледнел: нехороши приметы…

Судьба в последний раз пыталась уберечь его от рокового шага, но тщетно…

– А теперь поцелуйтесь…

Наташа, краснея, – и за поцелуй свой, и за малый рост мужа, к которому она должна была нагнуться, – поджимая губы, скорее приложилась к нему, чем поцеловала, и все же вся содрогнулась.

– Она божественна! – таяли мужчины, и в глазах их бегали циничные мысли и представления.

Душистым, сияющим кольцом все окружили новобрачных, торопясь принести им поздравления. Пушкин и Наташа сдержанно сияли: хорошо было и то, что всякая неопределенность кончилась…

Одновременно это означало, что челюсти жизненного капкана плотно сомкнулись на судьбе Пушкина…

– Спасибо, сударыня! О, спасибо, князь… Благодарю вас, графиня…

– Но как она хороша, как хороша!

Блестящее шествие, прилично шаркая ногами, поплыло к выходу. Полиция строго теснила любопытных.

Кареты одна за другой подъезжали к паперти и, гремя, отъезжали.

– Карета графини Потемкиной! – под рокот колес торжественно и строго возглашал маститый швейцар с перевязью.

– Карета княгини Долгоруковой!

– Карета Марьи Ивановны Римской-Корсаковой!..

– Карета генерала Пестова!

– Карета княгини Волконской!..

Сверкающие экипажи, возбуждая всеобщее любопытство, неслись, качаясь, по талому, пахнущему сыростью снегу по улице, в квартиру Пушкина, где его брат Лев уже налаживал блестящий ужин, а у дверей квартиры князь П. А. Вяземский, П. В. Нащокин и маленький Павлуша с иконой встретили новобрачных.

И зашумел веселый пир…

Вот кончен он; встают рядами,Смешались шумными толпами,И все глядят на молодых:Невеста очи опустила,Как будто сердцем приуныла,И светел радостный жених…Жених в восторге, в упоенье:Ласкает он в воображеньеСтыдливой девы красоту…И вот невесту молодую

Ведут на брачную постель;Огни погасли… и ночнуюЛампаду зажигает Лель.Свершились милые надежды,Любви готовятся дары;Падут ревнивые одеждыНа цареградские ковры…Вы слышите ль влюбленный шепотИ поцелуев сладкий звукИ прерывающийся ропот

Последней робости?..Супруг Восторги чувствует заране;И вот они настали…

Все было почти так, как это он описал в своей поэме «Руслан и Людмила»… Правда, невеста осталась холодной к бурным ласкам его африканского темперамента…

Утром Наташа, побледневшая, строгая, новая, в одной рубашке, сгорбившись, сидела на постели и, неподвижно уставивши свой прелестный, слегка косящий взор перед собой, точно в пропасть какую сумрачную смотрела. Из дальних комнат глухо доносились до нее веселые мужские голоса: то к мужу собрались уже приятели… А она в первое же утро брака вот одна… Выросшая в деревне, близко к девичьей, она знала все, что ее ожидало, но все же это было так ново, так странно… Тайна, которая раньше так мучила ее, теперь была ей открыта, и она тупо изумлялась: только-то?! Но какая же это, в сущности, гадость!.. А они так и липнут… И, боже мой!..

Точно кто-то страшный дохнул на нее холодом, и она вся до мозга костей содрогнулась, сгорбилась еще более жалко и – заплакала…

Вдали, за стеной, глухо шумели веселые мужские голоса…

Молодые до мая жили в Москве. Обвеянный торжеством совершившегося, Пушкин, как дитя, беспечно радовался своей победе. Все, казалось, так изумительно желанно сложилось, что придумать лучшего было невозможно. Даже предвесеннее солнце ласково светило улыбнувшейся жизни.

Пушкин после досвадебных волнений и дурных предчувствий теперь ощущал себя переродившимся и обновленным. Ему мнилось, что он перешел, перебрался через опасный мост бурной реки прошлого, оставив позади мрачный неприютный берег, чтобы здесь, на берегу счастья, вздохнуть освежающим воздухом победителя.

Пушкин стал семьянином, и каждая мысль его теперь была насыщена заботой, как сохранить свою пристань покоя и счастья. «Все равно, – думал он, – лучшего не будет, лишь бы нынешнее не изменилось…»