Капкан супружеской свободы

Соколовский кивнул, сглотнув неизвестно откуда взявшийся комок страха, и вылез из машины. Молча купил у степенной, словно застывшей на дороге бабушки два букетика поздних фиалок, молча вошел в старинные, кованые, тяжелые ворота и так же молча, ориентируясь только по памяти, сохранившей обрывки впечатлений от того страшного дня, отправился по скорбной дороге. Неумело маневрируя между чужими могилами и оградками, деревьями и скамейками, он шел, как собака, взявшая след давно потерянного, но все еще любимого хозяина. Шел, как когда-то во сне — мертвенно-белом и холодном от душевной изморози. И то, что теперь на улице было тепло, даже знойно, ничего не меняло в его ощущениях, мыслях и движениях — все они были холодными и словно неживыми.

Алексей увидел их издалека. Взгляд его устремился к надписям на двух крестах — точно так же, как это было в тех снах, когда он тщетно пытался прочесть короткие, строгие надписи. На сей раз имена жены и дочери, полоснув его по сердцу, тотчас испарились из мыслей Соколовского, и он жадно и требовательно впился глазами в фотографии тех, от которых ничего больше не осталось на этом свете. Татка задорно и ласково улыбалась ему со своего любимого портрета — что, мол, папка, как дела, почему так долго не приходил? Ксения смотрела нежно, но отстраненно, куда-то вдаль, в то неведомое и странное, о чем она уже знала и что оставалось еще непознанным для мужа, бывшего старше ее… Фотографии казались совсем живыми, они вели с ним разговор, они о чем-то просили его и расспрашивали, что-то рассказывали ему, не умея утаить это в себе, и горло Соколовского перехватила тугая нежность, так сильно сдавившая ему дыхание, что он закашлялся, отвернулся, потом панически, мысленно бросился за помощью к дочери — ее улыбка на фотографии была как глоток воды, как долгожданное прощение и воплощенная нежность, — и снова, побаиваясь собственной вины, посмотрел на Ксюшу. Но, не в силах поймать ее ускользающий взгляд и не желая этого поединка взглядов, он первым опустил глаза и, с силой толкнув новую тугую дверцу в оградке, вошел внутрь.

Только теперь он заметил, что могилы его родных были ухожены и прибраны. Аккуратно выструганная скамеечка сияла яркой, еще не успевшей выцвести краской, земля под зеленой газонной травкой была умело взрыхлена, и свежие цветы стояли в стеклянных банках, и ни единой соринки вокруг… Кто-то приложил немало сил и стараний, чтобы его девочкам спалось здесь спокойно. В глазах его постыдно защипало от слишком сентиментальной мысли, и Соколовский вспомнил: кажется, Сашка Панкратов упоминал как-то в больнице, что сам все сделал, а потом поручил уход за могилами одной кладбищенской бабушке. «Дал ей немножко денежки, как она выразилась, и бабуля с радостью согласилась. Так что не волнуйся, дружище, там все в порядке…»

Да, здесь ухаживали добрые руки. Соколовский вздохнул, вытащил три чистых стакана, купленных Панкратовым по дороге на кладбище, разлил по ним чистую, как слеза, жидкость и присел на скамейку. «Вот и я, мои хорошие, — тихо произнес он про себя. — Вот я и снова с вами…»

Мысли его текли спокойно и плавно, и горечь, испытываемая им все эти месяцы, точно смешавшись с горечью водки, вдруг превратилась из сердечной боли в странное душевное спокойствие, из чувства — в воспоминание, из невыносимого металлического вкуса во рту — в легкий, тающий в воздухе запах полыни… И он, не замечая, что говорит вслух, не ощущая, где кончаются его сны и виденья и начинается явь, продолжал все так же тихо, обращаясь к своим девочкам и твердо зная, что они слышат его.

— Вот и я, мои хорошие. — Он шевелил губами, и ветер относил его слова ввысь, в синеву, будто маленькие белые облачка. — Вот и я, здравствуйте… Простите, что так долго не приходил. Мне было плохо без вас, и я не понимал, что здесь, на кладбище, мне станет легче. Здесь, где так осмысленно, так бессмертно звучат ваши имена: «Соколовская, Ксения Георгиевна… Соколовская, Наталья Алексеевна…» Вы ждали меня, пока я прятался от вас в больнице, не знал, куда девать себя и как жить дальше… Руки на себя хотел наложить, но вовремя сообразил, что тогда уж, самоубийца, точно не увижу вас: никогда, никогда… Спасибо, что удержали меня от этого смертного греха. Спасибо, что позвали меня сюда сегодня. Спасибо, что слышите меня и спасаете от ада, хотя, верно, только туда мне и дорога. Родные мои, спасибо… Я помню о вас, я слышу ваши голоса. Но кто-то говорил мне: «Оплакивая умерших, не забывай о тех, кто еще жив…» Кто же это был, кто? И разве вы — не живые?…

— Оплакивая умерших, сынок, не забывай о тех, кто еще жив.

Соколовский вздрогнул и обернулся.

Старая женщина — очень старая, древняя — стояла позади него, взявшись сухой, жилистой рукой за ограду и опираясь на костыль.