В этот день Алты уже не прислушивался любовно к скрипу своих ботинок, не перешучивался с приятелями, во дворе не слышался его обычный звонкий смех. Забившись в дальний угол, он сел на бревно, сжал виски ладонями и, чувствуя себя виноватым перед всеми, на чем свет стоит кляня свое невежество, погрузился в мрачные размышления. Ишь распустил хвост! Не рано ли? Жизнь-то не всегда гладит по шерстке. Ну, приняли его в студию. Что с того? Не за красивые же глаза его тут кормят и одевают. От него ждут, что он порадует всех успехами в учебе. А он? Ничего-то он не знает. Туп, как пень. Еще требует, чтобы его учили! Да ему ни в жизнь не одолеть русского языка. Видно, прав был Бегхан: кишка у него тонка учиться. Дорога, выбранная им, оказалась ухабистей, чем он думал. Пора, видно, поворачивать назад, как он и обещал брату. Рано или поздно ему все равно укажут на дверь.
Приятели, заметив, как он удручен, собрались в кружок, чтобы обсудить, чем помочь Алты, как отвлечь его от черных мыслей. Парень, судя по его виду, в таком состоянии, когда каждый нерв натянут, как тетива лука. Решили, что с ним должен поговорить один из близких друзей. Выбор пал на Карабатыра, но он затряс головой:
— Нет, братцы! Видите, как он нахохлился? К нему не подступись. Еще отлупит!
Тогда в разговор вступил другой приятель Алты Сары Карры. Он возмущенно сказал:
— Да что мы рядимся, будто собираемся отправлять послов к шаху! Позовем Алты и будем держаться с ним как ни в чем не бывало.
— Верно! — обрадованно поддержал его Бяшим и закричал. — Алты! Эй, Алты! Иди к нам!
Алты не откликнулся. То ли, занятый своими мыслями, не услышал зова, то ли притворился, что не слышит. К нему подошел Сары Карры:
— Алты, что ты прячешься от нас? Ишь съежился, как мокрая курица!
Алты поднял на него глаза, полные мрачного, горячечного блеска, и вдруг взахлеб, словно спеша излить душу, заговорил обо всем, что передумал за эти минуты. Сары Карры слушал его серьезно, внимательно, а когда Алты заявил, что все равно ему долго здесь не продержаться, приятель довольно улыбнулся:
— И слава богу!
— Что? — опешил Алты.
— То, что ты слышал. Верно, хватит тебе тут торчать айда к нам!
Алты крепче прижался спиной к забору:
— Хорошо тебе шутки шутить. А мне плакать впору!
— Давай вместе поплачем, все веселей! А еще лучше — пойдем играть в чилик[21]
.— До чилика ли тут!
— Ай, Алты, поразмяться всегда полезно!
Но Алты не слушал его, бубнил свое:
— Я-то мечтал со сцены высмеивать других. А вышло так, что надо мной смеются.
Сары Карры сокрушенно, с удивлением проговорил:
— Ба-ба-ба! Видно, я оглох. Что-то не слышал никакого смеха.
— Ладно тебе! Не видел, что ли, как Довликамов покачал головой, когда я шел на место?
— Велика важность! Я бы на твоем месте…
— Ну? Что ты?
— Я обычно поступаю так: он качнет головой один раз, а я десять. Мой верх!
— А ну тебя! С тобой серьезно, а ты… Нет, брат, видно, мне и впрямь больше подходит держать в руках чабанский посох, а не карандаш.
Сары Карры словно бы даже обрадовался:
— И то правда! Алты, друг, возьми меня с собой в степь! Налопаемся жирной баранины, ух как голоса зазвучат, с галерки будет слышно! А то иной актер надрывается на сцене, а зрителю кажется, будто москит звенит.
Ну как тут было удержаться от улыбки? У Алты потеплело на душе.
— Ты, гляжу, решил целое представление закатить. Вот-уж артист так артист!
Сары Карры добродушно усмехнулся:
— Ты, между прочим, тоже неплохо сыграл роль мокрой курицы, Я было поверил.
Алты не дал ему договорить, со слезами благодарности на глазах обнял друга.
За два года Алты все-таки кое-чему выучился. Он уже сносно читал и писал, немного освоил и русский язык.
Но перед ним выросли — выше Копет-Дага! — новые препятствия. Его учили актерскому мастерству, с каждым годом спрашивая с него все строже. То, что он умел делать раньше, действительно оказалось детской забавой перед тем, что требовали от него теперь. Труднее всего было «входить в образ».
Прежде Алты подражал в основном внешнему в людях; теперь он должен был передавать их переживания, раскрывать их внутренний мир да еще играть то положительных, то отрицательных героев. Это называлось «перевоплощаться». Прежде, имитируя слепого или заику, он действовал по наитию, теперь же его то и дело поправляли: «Стой вот так, хрипеть тут не надо, и улыбка ни к чему, мотивируй изнутри каждый свой жест; ты обязан ясно сознавать, почему в той или иной сцене следует держаться так, а не этак».
Было от чего прийти в отчаяние!
Особенно он противился «лепке образа» по чужой указке и часто вступал с преподавателями в спор, настаивая, чтобы ему разрешили сыграть какую-нибудь роль по собственному усмотрению. А ему говорили: «Не торопись, не забегай вперед, всему свое время, успеешь еще проявить творческую самостоятельность, а пока дисциплина и труд, труд, труд…»