Карнавал мистических историй

Когда он их снова открывает, то врач уже сидит рядом, на табуретке, и усмехается. Запах становится сильнее, врач говорит, и голос его невероятно гулкий и неприятный, так что Вася вздрагивает:

— Эх, Терёхин, намаялся я с тобой возиться. Ты же и сам в курсе, чувствуешь ведь, не так ли? Значит, так. Хватит сопротивляться, Василий, и вести себя глупо и мучить нас обоих. Расскажи лучше мне всё о себе, то самое заветное и самое счастливое из детства. Вспомни, как остальные здесь делились со мной своей радостью и потом весело смеялись, потому что им становилось легко и хорошо.

— Они умерли, — находит в себе силы сказать Вася, но вот отвернуться от взгляда врача, от его всё усиливающегося густого сладкого запаха — этого Васе сделать никак не удаётся.

— Василий, сдавайся по-хорошему! — миролюбиво предлагает врач и расстегивает свой халат. Затем переходит к рубашке, и кожа под ней, как и на шее, губчатая, рыхлая и пористая, а ещё там крупные ворсинки, такие, какие бывают на заношенном свитере, только у врача они живые и шевелятся, извиваясь, как червяки.

Васе становится жутко, и от этой накатившей крепкой жути у него немеет тело. А язык становится во рту огромным и неподвижным. Он едва ворочается, чтобы выговорить практически по слогам:

— Зачем вы так со мной? За что?

— Я же ради таких, как ты, бесполезных для общества людей стараюсь. Облегчаю ваши страдания и этим кормлюсь, а вы себе потом мирно уходите во сне, пустые внутри своей черепушки, но кто это проверять будет? — хихикнул врач, и Вася понял, что сегодня ему никакой пощады не будет и никто не поможет. Иначе тот бы не стал откровенничать.

Вася тоскливо посмотрел в окно. Разом стало грустно и обидно как за себя, так и за других, убитых врачом. И подумалось с надеждой: может, стоит потянуть время, до утра как-нибудь продержаться, до обхода Камелии Ахмедовны?

Терёхин вздохнул, усмиряя свой порыв. Глупость какая, не получится у него подобный трюк провернуть. Словно чувствуя его смятение, врач заполнял комнату всё более удушливым запахом, сладким и в своей сладости омерзительным до тошноты. Вот Васю и вырвало прямо врачу на колени, тот вскрикнул с удивлением и злостью, вскакивая со стула, направившись к раковине. А Вася вдруг рассмеялся своей маленькой победе и краткой отсрочке смертного приговора. Оттого сразу легче на душе стало и сил словно прибавилось, чтобы вернувшемуся врачу, в замытых штанах и халате, сказать:

— Я ничего не буду рассказывать!

— Посмотрим! — пригрозил врач, протягивая свои руки к Васиному лицу.

Вася закричал, потому что на ладошках врача тоже выступили ворсинки. Они извивались, как черви, и тянулись сами к Васиным глазам и носу.

Внезапно окно распахнулось — и палату наполнил холод и снежный ветер, уничтожая сладкий запах. Врач мгновенно опустил руки, оглянулся и выпалил в ошалелом недоумении:

— Кто посмел?

Сердце Васи неожиданно кольнуло от предвкушения грядущего чуда и, что совсем необъяснимо, от надежды. Чувство это было таким сильным, как поутру после сна.

Вася громко засмеялся, захохотал от распирающего изнутри счастья, когда рассмотрел две фигуры возле распахнутого окна. Одна — высокая, в красном костюме, белобородая, в шапке с помпоном на голове и красным мешком в руке.

Вторая фигура лишь доставала до пояса первой, в своём голубом платье, подбитом по краям белым мехом, и с белой длинной косой — это, вспомнил Вася, был папин громоздкий парик для праздничного образа «снегурочки». От радости, смешанной с неверием, словно всё ему снится, Вася слегка приподнялся и крикнул:

— Мама! Папа! — словно опасался, что происходящее ему на самом деле именно снится и надо кричать громко, чтобы услышали наверняка.

— Сына, родной! Не бойся, мы пришли за тобой! — прозвучало в ответ гулко и в один голос.

Внезапно снег стал валить прямо с потолка. И эти крупные пушистые белые снежинки вызывали у Васи детский восторг.

— Что за шутки? Отвечайте! — грозно крякнул врач, ёжась от ветра и оставаясь на месте.

Мама с папой передвигались рывками, чудным образом, словно по воздуху плыли, а ещё они громко сопели по-звериному. Оттого, вероятно, врач начал пятиться спиной к двери, но снова подул ветер, дохнув роем снежинок врачу в лицо, и он замер на месте, ссутулившись и наклонив, пряча от ветра, голову.

— Кто тут у нас? — звонким голосом «снегурки», как бывало на выступлении, спросил папа.

Мама уже находилась у врача за спиной. Она шумно задышала, засопела и, принюхиваясь, провозгласила:

— Чую, пахнет гнильцой! — Прозвучало тоже, как бывало на выступлении, гнусаво, по-мужски.

— Ага! — звонко подтвердил папа и подмигнул Васе (мол, смотри, что сейчас будет).

— Давайте разберёмся! Хорошо ли он себя вёл? — спросили, окружая и тесня врача собой так, что тому и с места было не сдвинуться.

Врач покачал головой, будто стряхивая наваждение, а затем выпрямился, став сразу выше ростом, и с уверенностью в голосе сказал:

— Сейчас вам обоим не поздоровится, глупцы!

— Ай-яй-яй! Какой нехороший мальчик! — пожурил папа. И мама подтвердила:

— Гнилой он. Полностью.