Карпо Соленик: «Решительно комический талант»

Однако по исполнению Солеником роли Бобчинского мы можем судить, какого направления придерживался актер в воплощении гоголевских образов. Это была установка на раскрытие внутренней пошлости человека, контрастирующей с его внешней благообразностью, – иными словами, на раскрытии «истинно смешного».

В отчете о представлении «Ревизора» на харьковской сцене 23 мая 1840 года А. Кульчицкий писал: «Все лица „Ревизора“ чрезвычайно убеждены в своем человеческом достоинстве; ходят они величаво, говорят громко, рассудительно. Большая часть из них считает себя мудрецами, и если говорит глупости, так думает, что это страх как умно и красноречиво. Отсюда-то и проистекает истинно смешное». Как самую яркую иллюстрацию к этому справедливому положению рецензент приводит описание игры Соленика: Соленик «в роли Бобчинского был превосходен. Что за манеры, голос, костюм, физиономия, и это простосердечие, и эта наивность смешного!.. Но о нем как можно говорить так много! Ведь он наш доморощенный…»[87]

Эпитет «доморощенный» был вызван тем, что рецензент противопоставлял Соленика Григорьеву 1-му, актеру Александринского театра. Приехавший на гастроли в Харьков Григорьев 1-й выступал в том же спектакле в роли городничего. Он подошел к воплощению своей роли с принципиально иных позиций, нежели Соленик, и это различие было полно глубокого смысла. Дело прежде всего заключалось в совершенно различном решении проблемы комического.

Еще 20 апреля 1836 года, на второй день после премьеры «Ревизора» в Александринском театре, Григорьев 1-й писал драматургу Ф.А. Кони: «„Ревизор“ г. Гоголя сделал у нас большой успех! Гоголь пошел в славу! Пиеса эта шла отлично, не знаю только, долго ли продержится на сцене; эта пиеса пока для нас всех как будто какая-то загадка. В первое представление смеялись громко и много, поддерживали крепко, – надо будет ждать, как она оценится со временем всеми, а для нашего брата, актера, она такое новое произведение, которое мы (может быть) еще не сумеем оценить с одного или двух раз…»[88]

Замечательное письмо! Оно так ярко передает смятение и растерянность актера, воспитанного на водевильной чепухе и вот теперь вынужденного играть в высокой комедии, что становятся очень понятны трудности, которые возникали обычно при постановке гоголевских пьес. Трудности эти постепенно преодолевались, однако Григорьев 1-й за четыре года после премьеры, во времена своих харьковских гастролей, ничуть не продвинулся в понимании «Ревизора». Пьеса продолжала оставаться для него загадкой, которой он склонен был давать водевильное решение – не по внутреннему убеждению, а потому, что надо же было как-то играть в ней, а играть по-другому Григорьев не умел.

Григорьев 1-й, отмечал Кульчицкий, «сделал из городничего какого-то водевильного плута, пройдоху, быстрого в движениях, слишком светского и образованного, которому трудно бы не заметить своего ничтожества; тогда как напротив – Антон Антонович глубоко убежден в своем личном достоинстве… Поступь его важна, речь степенна, а физиономия величественна…» Кульчицкий предъявлял актеру, игравшему Сквозник-Дмухановского, требования, на которых настаивал Гоголь, тогда как Григорьев 1-й давал этому образу толкование, против которого драматург не раз предостерегал.

Григорьев, в частности, как писал Кульчицкий, произносил известную реплику «Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» – «с такою плутовскою миной, как будто этим хотел отпустить какой-нибудь водевильный каламбур; а ведь это совсем не то!»

Действительно, это было «совсем не то», но Григорьев подчинялся не произволу, а все той же водевильной традиции. У водевильного героя должна была быть какая-нибудь смешная привычка или смешное выражение, будь то ломание стульев или повторение поговорки «Волк меня заешь!», – которые вызывали у публики особый восторг и подавались поэтому с особым нажимом и внутренним трепетом. В реплике Сквозник-Дмухановского Григорьев и увидел такую водевильную остроту.

Вот как много значило противопоставление П.И. Григорьева Соленику, который «постиг вполне свою роль», умел раскрывать в ней «истинно смешное»!

После Хлестакова и Бобчинского Соленик подготовил в «Ревизоре» еще одну роль – слуги Осипа.

Внешне он необыкновенно подходил к воплощению этого типа – со своей выразительной мимикой, когда, казалось, каждая черта его лица говорила; смуглой, изборожденной морщинами кожей; с притаившейся в уголках большого рта улыбкой…

Соленик был в роли Осипа «превосходен», вспоминал один из современников: «Без слов, по чертам лица, по игре физиономии, движениям и походке, зрителю почти окончательно обрисовывался характер этого лакея, которому сильно надоел его барин и который от треволнений столичной жизни, треволнений, доставленных ему его же безалаберным барином, желает успокоиться на лаврах, завалившись на печь в деревенской глуши.

Недостает пределов письма выразить все тонкости игры Соленика в этой роли, сознательное понимание характера и безукоризненное ее исполнение»[89].