Картахена

— Ну вот, отдадут мне полицейские машину, поеду на холм и полюбуюсь. — Маркус доел булку и стряхнул крошки с одеяла на пол.

— Машину? — Она фыркнула и слезла с подоконника. — Я сегодня видела Джузеппино возле рынка, он сказал, что капо в отъезде и вернется только в среду. А без капo вам машину не отдадут, такие у нас порядки. Хотите пари?

Теперь хозяйка подошла к самой кровати, продолжая улыбаться. Ее теплый творожный запашок напомнил Маркусу о головах недозрелого сыра, которые он заметил, проходя вечером через кухню. Головы были завернуты в полотняные салфетки, точно так же, как это делали в «Бриатико», только тамошний повар выносил их в подвал, утверждая, что сыр и поцелуи одинаково любят темноту.

— Пари я наверняка проиграю, — сказал Маркус, немного подумав. — Комиссар обещал вернуться в среду, значит, вернется к четвергу, а там и Паскетта недалеко.

— Вот и поживите у нас подольше. — Она вздохнула и села на край его постели. — Машины вам не видать, уж я знаю наших карабинеров!

— Я просто припарковался возле кладбища! — Маркус отодвинулся и поплотнее запахнул простыню. — Я ведь не нарушил ничьи права, разве что тех, что давно умерли и похоронены.

— Вам виднее. — Женщина встала, взяла поднос и пошла к выходу. Остановившись у дверей, она обвела Маркуса насмешливым взглядом: — А вы успели загореть, синьор постоялец. И ноги у вас стройные. Только вот между ними, похоже, все давно уже умерло. И похоронено!

Петра

Пару раз я пробовала ночевать в комнате Бри: мне казалось, что, уткнувшись в его подушку, я поймаю то скользкое, как ночница, щекотное веселье, которое испытывала рядом с братом. Я вытащила его плед, поставила рядом с кроватью его пепельницу, но заснуть так и не смогла.

Список подозреваемых уменьшается, но это меня не радует. Чем больше отпадает возможных имен, тем более трудным представляется мне это дело. Несколько имен вылетели из списка, потому что люди были далеко от гостиницы в день убийства Бри, а я уверена, что Аверичи и мой брат убиты одним и тем же человеком.

Я дошла до площади с фонтаном, вода в котором в пасмурные дни кажется зеленой, присела на парапет и достала сигареты. В детстве мы называли это место bocca di lupo, уж больно зубастая морда у волка, стоящего в фонтане с голодным видом, поджав переднюю лапу. В деревне его считают приносящим счастье, не хуже флорентийского вепря, правда, нос ему еще не натерли до золотого блеска — чтобы до него добраться, надо засучить штаны.

Ладно, в моем списке еще трое подозреваемых, и один из них — фельдшер Нёки. Я намерена обыскать их комнаты, как только представится возможность. Начну с фельдшера, это самый подозрительный персонаж в богадельне. Целыми днями он пропадает в городе, его кабинет вечно заперт либо изнутри, либо снаружи. Вид у него сонный, а запястья и ладони плоские, словно ласты у дюгоня. Этими гадкими ластами он норовит тебя шлепнуть, если попадешься ему в коридоре.

Нёки оказался в моем списке потому, что сидел на кухне в тот вечер, когда Ди Фабио рассказывал про синюю марку. На всякий случай я проверила календарь дежурств: аккурат девятое февраля. Выходит, он не был на репетиции. Кстати, лечить он не умеет, я видела, как он перевязывал руку помощнику повара: руки у него тряслись, а лицо побледнело. Может, он и не фельдшер никакой. Здесь вообще половина народу не те, за кого они себя выдают.

Господи, как же меня бесит эта богадельня. Гобелены с охотниками, мозаичные холлы, все золотое и голубое, а стоит отойти на пару метров за кулисы, как начинаются запущенные цеха: скрипучие полы, железо и выщербленный кафель. Похоже, у хозяина не хватило денег ровно на ту четверть дома, которую занимает обслуга. В нашей комнате в углу стоит биде с золотыми кранами, и я чищу над ним зубы, согнувшись в три погибели, и умываюсь, стоя на коленях.

Дома у меня была своя детская, а у брата своя, а здесь я верчусь на узкой койке, слушая храп соседок, — наверное, так жил мой отец, когда по нескольку лет болтался на своем сейнере в африканских водах. Когда отец нас бросил, мама пролежала в постели несколько недель, а когда встала, то забыла о нас обоих начисто. Теперь она целыми днями сидела на террасе и молча смотрела перед собой — или спала, и нас с братом это здорово удручало.

Про отца я мало что помню, разве что голос — слишком высокий, будто у него пищик был во рту, как у ярмарочной куклы. Еще бритую прохладную щеку помню, и как он меня несет из ванной, неудобно прижимая к боку, так что я вижу пол и ножки стульев. А может, я это потом придумала — придумать иногда легче, чем вспомнить.