Картахена

Многие думали, что витражные окна затянули чугунной сеткой еще в начале прошлого века, когда перестраивали молельню на окраине парка. На самом деле решетки появились в начале девяностых, когда цветные стекла стали пропадать. Выходит, Садовник видел часовню, когда сам был ребенком, подумала Петра. Не слишком ли часто он гостил в поместье Диакопи?

Нет, не слишком, сказал бы он ей, догадайся она спросить. Две простые вещи, подло слипшиеся в недоразумение, так часто бывает. В тот день, в девяносто девятом, когда они столкнулись на аллее, он перебрался через стену и шел по чужому парку с вином и сыром. А окна без решеток он видел в старом альбоме, найденном в библиотеке отеля. Кажется, «Домашние алтари Италии». Фотография там была на весь разворот, глянцевая, переложенная папиросной бумагой. Потому что в шестидесятых такая мелочь, как домашний алтарь, могла еще многим показаться интересной.

Меж тем кованые решетки стали одним из пунктов в списке Петриных подозрений, хотя это была пустышка, сухое совпадение. В этой истории таких пустышек целая корзина, как будто орехи собирали в погорелом лесу. У него уже зола на зубах от этой скорлупы. И он до сих пор не знает, что произошло, — впрочем, никто, наверное, не знает. Хорошо, что он не частный детектив и не должен отчитываться за расходы. Хорошо, что он никому ничего не должен.

Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008

Что ж, если это Диакопи прикончил хозяина отеля, то тропинка вьется куда как глубже в чащу: гибель его матери всегда казалась мне нелепой, а убийство конюха так и осталось нераскрытым. Если отбросить раздражение, которое вызывает у меня девчонка, то она во многом права: мы ни черта не раскрываем. Четыре глухих дела за восемь лет. Возьми хоть ту переводчицу из отеля «Мирамар», набитую наркотой, будто мешок с лимонами, ее труп не вскрывали, потому что несколько солидных людей дали показания о том, что она была пьяна и мучилась депрессией.

Заметь, друг мой, первая смерть на моей территории. А потом — Стефания. Единственное, что я мог сделать, так это списать ее падение с лошади на слепоту и слабость. Для этого мне понадобились показания конюха, которого тоже замочили несколько лет спустя. Хорошенькое начало нового тысячелетия, верно, падре?

Но вернемся к нашему наследнику. Какого черта он сидит в поместье, дожидаясь неприятностей? Добыча у него в кармане, свидетеля он прикончил и аккуратно засолил, так чего он медлит и не делает ноги? Мне это, разумеется, на руку, я намерен выжать из него то, что не дали мне ни министерство, ни частные фонды. Но ведь он не для меня старается.

Что ж, признаться, я и сам бы не слишком торопился. Если он испарится после двух убийств, стрелки немедленно повернутся и укажут на него — это раз. Он ждет, пока улягутся страсти и можно будет заняться продажей трофея, — это два. Продать его не так-то просто, нужно знать верных людей, а у него в наших краях ни друзей, ни родственников, одни кредиторы.

Если он покажется на свет с этой штукой, которая, с учетом посредников, тянет тысяч на семьсот (и на пятнадцать лет в рудниках), его кредиторы мигом заявятся, будто коты, учуявшие свежую рыбу. А отдавать за долги то, что он добыл такой кровью, ему неохота, можешь мне поверить. Слишком жирный кусок для этих шулеров с севера. Вот он и сидит затаившись, не зная, что мы на него пристально смотрим. Однако торопиться я не хочу — время не приспело.

Одного не могу понять — как Диакопи его вычислил, этого траянца? Неужели они так долго стояли лицом к лицу возле этрусской беседки? Там ведь кроме солнечной лампы никакого освещения нету. На побережье полно высоких крепких парней, способных обчистить мертвеца, и юный Понте ничем особым не отличался, что бы там ни утверждала его сестра. И почему наследник не пристрелил его сразу, а развел это варварство с корытом на рыбном рынке?

Впрочем, это вопрос образа действия, не меняющий контура событий. Надеюсь, ты закончишь к субботе свои дела, и мы выпьем на заднем дворе твоей монастырской бражки. Вот тогда я и расскажу, что задумал.

Садовник

В этом подковообразном здании нет комнаты лучше библиотеки, она приходится на правую ветвь подковы и вбита в нее, будто гвоздь, — длинная, темная, с пыльным камином в углу, даже вино на полках выглядит здесь бутафорским. И все же это лучшая комната. Стоит мне зайти сюда в ярости или усталому, словно пес, как кровь перестает громыхать у меня в ушах.

Мне нравится столовая «Бриатико», где днем всегда темно, потому что она примыкает к зимнему саду, забитому влажными фиолетовыми листьями, будто пудинг сливами. Еще я люблю заходить в бассейн рано утром, часов в шесть, садиться на складной стул и думать обо всем понемногу. Меня забавляет надпись, выложенная на стене голубыми плитками: Quando l’acqua tocca il collo, tutti imparano a nuotare. Как тонуть начнешь, так и плавать научишься.