Картахена

После ее смерти говорили, что ее отравили барбитуратами, но закончилось все ничем, так как мотив для убийства коротышки был по меньшей мере у двенадцати человек (как на мужском, так и на женском этажах). В конце концов полиция заявила, что Лучана злоупотребляла сердечными каплями, потому что она умерла во сне, подавившись собственным языком, а это якобы классический случай.

Через два года мне исполнилось восемнадцать, и директриса вызвала меня в свой кабинет. Узнав, что я собираюсь учиться в колледже, она подняла нарисованные брови и округлила рот. Как будто услышала, что я поступаю в Иностранный легион.

— И на что же ты собираешься жить? — спросила она, разглядывая меня, как диковинную зверушку.

Я рассчитываю получить огромное наследство — таков был мой ответ. На самом деле у меня было другое намерение, но выдавать его было бы глупостью. За четыре года в интернате мне удалось научиться трем важным вещам: ничего не пропускать мимо ушей, не спрашивать лишнего и не лезть с объяснениями.

Перед отъездом (на прощание наш интендант выдавал две пары белья и мыло) мне захотелось сходить в комнату Лучаны (там все было ободрано, как после бомбежки) и сказать ее духу пару слов. Но стоило мне войти и увидеть железный остов кровати, как убийство поднялось со дна моей души и хлынуло через рот. И даже через ноздри.

Теперь я понимаю, что тошнотворная лавина, которая с грохотом извергалась из меня, заставив встать на корточки, и была моей старой жизнью. Моим стоянием в углу и поеданием штукатурки на улице Тоцци, отравой, которой моя мать набила себе живот, полузадушенными криками в спальне для старших мальчиков, сырыми простынями, хлоркой и прогорклым маслом. Моей старой жизнью на корточках. Правда, новая жизнь так и не началась.

Петра

Англичанин сводит меня с ума.

— Mud in your eyes! Грязь тебе в глаза! — сказал он, поднимая рюмку с граппой, которой угостил его Секондо, и повар засмеялся, хотя по-английски ни бельмеса не понимает.

Вечером я поискала эту фразу в словаре, и выяснилось, что такой тост и впрямь существует, только он очень старый. Голова у Садовника заполнена всяким старьем, будто игольная подушка иголками. Пулия считает, что он сынок богачей, учился в каком-нибудь Гарварде и торчит здесь потому, что поссорился с родителями и они перестали давать ему деньги.

А я думаю, что он выстроил крепостную стену из слов, на манер той, что окружает «Бриатико», — высокая, из неровных камней, с виду неприступная. У стены тоже есть свои секреты: собачья дыра, через которую в поместье приходит Зампа (а много лет назад пролезали мы с братом), и железная калитка на северном склоне, там, где к стене подступает густой орешник. Калитка с виду крепкая, но на деле едва примотана проволокой, надо только знать, где искать защелку, а потом суметь продраться через лещину. В Садовнике тоже должна быть лазейка, и я ее найду.

В пятницу, за день до свидания в прачечной, мы с Садовником пошли на траянское кладбище, я хотела показать ему монастырь, вернее, монастырский двор, больше там ничего не осталось. Раньше двор был окружен галереей из туфовых колонн, теперь там торчат только пни, а посреди двора стоит стела с именами погибших во время обороны Амальфи. На стеле выбита добрая сотня крестов, и под каждым имя, а внизу, на медной табличке, — requiescant in pace.

По дороге он купил мне мороженого, потом мы долго стояли возле фамильного склепа неизвестной семьи — он там один такой, имена людей давно стерлись, а чугунная дверь всегда нараспашку. Деревенские девчонки водят туда своих парней, прямо на скамейке устраиваются. На такое я бы не решилась, но ждала, что Садовник меня обнимет. Он же уставился на море, как будто впервые его увидел. Вода в лагуне была винного цвета, а зеленая луна — будто корзина с оливками на плече холма. Я сказала это вслух, и он засмеялся.

У тебя нет чувства слова, бедная Петра, сказал он. Знал бы он, как много всего, чего у меня нет.

* * *

Кусты бузины, которые Стефания посадила в начале восьмидесятых, так и не разрослись в живую изгородь — наверное, почва на заднем дворе слишком скудная. Поэтому из патио, где мокнут под дождем шезлонги, безо всякой помехи виден гостиничный пляж. Я хожу туда покурить, когда не успеваю подняться в галерею, и Пулия ходит со мной, а раньше бегала в беседку на окраине парка. Кровь хозяина там отмыли, но, если приглядеться, можно различить темные пятнышки на полу и на спинке скамейки.

Сегодня я водила купаться Ди Фабио, нарочно поменялась сменами с калабрийкой. Пыталась завести с ним разговор о марке, но он отмахнулся и принялся ругать гостиницу на чем свет стоит: на пляже, мол, бывают посторонние, кругом окурки, сразу видно, что хозяина больше нет.