Карты четырех царств.

Первым он посетил своего самого настойчивого собеседника, того — не пожелавшего изменить казнь на изгнание. Поганец успел увидеть тень в окне, зашёлся визгом… и даже не потянулся к ножу или колокольчику! Столь сокрушительная трусость огорчила вервра. Он мягко уселся в кресло и зевнул, выпуская звук чистого страха.

— У тебя, должно быть, прекрасный почерк, — вкрадчиво шепнул вервр. — Отправь послание во дворец: кайся, предай огласке дела семьи и покровителей. Обели честь рода Ан, тогда, так и быть, я тебя… не съем. До утра покинешь город — выживешь. Ну? Не молчи, восхвали мою доброту. Обожаю дрожащие голоса и запах холодного пота. Пишешь? Смиренно? А то проверю, на чем взрастает честь. Ты сказал днём, что на крови. Определённо, ты сам сказал. Ты у нас кто? Мудрец. Значит, это мудрая мысль.

Вервр бормотал и усмехался, вслушивался в привычное — икающий страх, поспешное раболепие, всхлипы отчаяния и первые попытки торга. Вервр скучал: ничего нового в мире людишек не приключается, даже и в четвёртом царстве. Ничего… если не покидать дворцы и тратить время на таких вот, годных в свиту Рэкста даже без обработки.

Скоро гонец умчался с роскошным доносом, написанным на имя сиятельного и солнцеподобного. Затем листы лучшей бумаги оказались заполнены сообщениями еще нескольким важным людям, коим не следовало спать спокойно.

Окончив расчёты с первым мудрецом, вервр обошёл всех, кого помнил по запаху и строю мыслей. Разделил их на мёртвых, сразу оплативших свою подлость — и живых, но испуганных до конца дней. Эти, оттирая друг дружку и борясь за право быть самыми полезным, торопливо и подробно рассказывали вервру, кто именно написал донос на юного Ана Эмина, кто передал донос и кто, наконец, дал беглецу кров и помог поймать его под этим кровом, до того преломив с гостем общий хлеб… Теперь все сожалели о своих грехах.

— Здесь я закончил, — сказал вервр выжившим, собрав их в одну постанывающую кучу на дне башни допросов. — Оставляю вас гнить, людишки. Можете рассказать обо мне и поделиться догадками. Да, можете не хранить тайну моего появления и кричать обо мне с башни. Можете искать, откуда я пришёл и куда теперь направляюсь… Но ведь тогда я вернусь очень скоро, понимаете? — Вервр облизнулся и прошелестел тише, азартнее: — Я охотно вернусь к вам. И останусь надолго.

Ан позволил себе тихо, проникновенно взвыть второй раз за ночь. Рассмеялся, вслушался в эхо — и удалился, провожаемый волнами цепенящего ужаса, оттенённого раболепным почтением, а ещё острой и болезненной жаждой влиться в стаю и бежать за вожаком, куда угодно. Следовать за сильным и рвать по его приказу, и смиренно подбирать объедки. А их — лизоблюды знали — будет вдоволь.

Вервр покинул дворец мудрости и побрёл по тихому городу. Он глубоко дышал, успокаиваясь, и медленно, трудно, возвращался к состоянию того «папы», которого знает малышка Ана. Мир слоился — до тошноты. Данная врагом слепота казалась благом. Если бы вервр мог ещё и видеть алчный блеск глаз несостоявшейся свиты, если бы проследил воочию, как людишки гнут спины и безмолвно перебрасываются намёками, заранее решая, кому с кем и против кого строить союзы… Если бы знал, трупов наворотил бы больше, и сегодня точно не осмелился идти домой.

Ана выбрала место для ночёвки у самых ворот. Не такое тихое, как было велено. Может, устала тащить кувшин, — снисходительно решил вервр. Ещё Ана купила молока для змей и накормила их, а теперь вот решила вымести полы. Среди ночи! Такое она могла удумать только от крайней раздражённости нервов, от бессонницы и тягости ожидания.

В общем, вольно или невольно, закономерно или по недоразумению, Ана нарушила обещание и не сидела тихо, за закрытыми дверями. Вервр сокрушённо вздохнул, устраиваясь на городской стене над переулком и наблюдая то, во что пока не хотел вмешиваться. На руках ещё свежа кровь, а тут — дети… Не лучшие в городе, но ведь — дети.

— Хэй! Выродок с белой башкой, выродок и сын выродка, недостойного дышать, — гнусаво и протяжно, подражая площадному глашатаю, повизгивал пацанчик, втиснув тщедушное тело в щель меж стеной и огромным тележным колесом. — Хэй-йох… смерть тебе! Смерть!

Ан принюхивался и морщился. По привычке вервра он наделял и людей, и особенно людишек, вторым обликом — звериным. Мелкий гадёныш был шакалом: больным, ничтожным шакалом со свалявшейся шерстью и гнусным запахом из пасти. Запах и слова — они порой одно и то же. Пацанчик сам по себе ничего не представлял, но и в столь раннем возрасте знал, как важно влиться в стаю. Пусть он бежит далеко от вожака и часто остаётся голоден… но жив, при деле и под защитой закона, разделяющего мир на своих и чужих. Он в стае — свой. Вот и визжит, как подобает: негромко, не беспокоя крупных зверей, коим эта стая — так, развлечение на один удар могучей лапы…