Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Второго августа пришло сообщение, что большевики сдали Полтаву.

Бунин, засветло усевшись возле окна, в тот вечер писал в дневник:

«Вчера разрешили ходить до 8 ч. вечера… Голодая, мучаясь, мы должны проживать теперь 200 р. в день. Ужас и подумать, что с нами будет, если продлится здесь эта власть. Вечером вчера пошли слухи, подтверждающие отход немцев…

Газеты, как всегда, тошнотворны. О Господи милостивый…

Купил — по случаю! — 11 яиц за 88 р. О, анафема, чтоб вам ни дна, ни покрышки — кругом земля изнемогает от всяческого изобилия, колос чуть не в 1/2 аршина, в сто зерен, а хлеб можно только за великое счастье достать по 70–80 р. фунт, картофель дошел до 20 р. фунт и т. д.!»

Через день еще внес в дневник любопытные заметки:

«Матросы пудрят шеи, носят на голой груди бриллиантовые кулоны… Скучно ужасно, холера давит душу как туча. Ах, если бы бежать хоть к черту на рога отсюда!»

4

Стояли чудные летние дни, на какие лето девятнадцатого года было необыкновенно щедро. Супруги Бунины не спеша прогуливались по Княжеской.

— Полюбуйся, Вера, этими легкими игривыми облаками на горизонте. Каким серебристым пурпуром они окрашены! Совершенно непередаваемая игра полутеней. И все это на фоне серовато-синего неба. Нет, мне пятисот лет жизни не хватило бы, чтобы этой красотой налюбоваться.

— Помнишь, Ян, кто-то из французов сказал: «Как прекрасно все то, что выходит из рук Господа. И как гнусно, что выходит из рук человеческих…»

— Это Вольтер. Он, к своему счастью, не дожил до октябрьского переворота.

— Что тогда бы он сказал?

— «Нет ничего гнуснее того, что люди творят под высокими гуманистическими лозунгами».

Навстречу шел высокий старик в мундире чиновника Министерства внутренних дел времен Александра II.

Бунин сказал:

— Вот тебе результаты обысков и изъятий ценностей! Всю жизнь человек работал, а у него дом разграбили. Теперь ходит в этом маскарадном костюме, которому более шестидесяти лет!

* * *

Из-за проулка показался Дон-Аминадо. Его под ручку с шутливой элегантностью держал Саша Койранский, поэт и художник. Дон-Аминадо расшаркался:

— Господа Бунины, позвольте вам представить моего сумасшедшего друга — журналист Койранский.

Бунин недоуменно улыбнулся:

— Во-первых, мы знакомы. Во-вторых, с каких пор Саша стал сумасшедшим?

Койранский грустно покачал головой:

— Да, Иван Алексеевич, это истинная правда. Я тронулся головой, вот и справочка прилагается. — Он полез в карман. — Я пациент клиники для душевнобольных.

— Не пугайтесь, он не буйный! — успокоил Дон-Аминадо. — Дело в том, что…

— В Советской России нормальный человек может жить только в доме умалишенных, — вступил Койранский. — Кормят хотя паршиво, зато регулярно. Обыски ЧК не делает. А главное — на расстрел никого не уводят и в Красную армию не берут. И отпускают погулять. Вот я и гуляю.

Дон-Аминадо, принимая серьезный вид, вполголоса произнес:

— У Саши в этом доме есть знакомства. Предлагает меня устроить. Если нынешняя замечательная власть продержится еще месяц, то мне и симулировать болезнь не придется. Свихнусь наверняка.

Койранский стал делиться новостями:

— На днях к нам прибыли два новых пациента. Один — директор женской гимназии, ра-фи-ни-рованнейший интеллигент, дворянин, пять языков знает.

— То есть отброс советского строя, — улыбнулся Бунин.

— Для новой жизни он не годится, слишком умный — с пятью языками, — вставил Дон-Аминадо.

— Так вот, этот полиглот и педагог жил на Фонтанке. Рассказал, как свихнулся: «Ложусь спать, вдруг в двенадцать ночи — ушам не верю! — пение. Я — к окну. Вижу, люди с ружьями ведут под конвоем человек двадцать. И те поют „Интернационал“. На следующую ночь — то же самое, и опять „Интернационал“». Стал директор справки наводить. Оказалось — буржуев на расстрел с пением гоняют. Кто петь отказывается — прикладом по зубам!

— Аргумент веский, — вздохнул Бунин.

— Вот и свихнулся директор. Ходит по палате, поет «Интернационал». Ждет, когда его самого расстреливать начнут.

Вера со страхом спросила:

— А кто другой пациент?

— Свой человек, пролетарий. Зовут дед Никифор. Но натура оказалась непрочная, жидкая. Двадцать лет проработал он в мертвецкой. Служба тихая, мирная. Покойников мало бывает. Да вдруг взошла светлая заря человечества — Троцкий и Ленин воссияли. Закипела жизнь в мертвецкой. Стали каждую ночь десятки трупов привозить — казненных.

Работы, видать, у расстрелянтов так много, что совсем замаялись, толком не управляются. Шаляй-валяй дело делают, по-советски. И стал замечать дед Никифор, что иной покойник нет-нет да чуть-чуть шевельнется, а то и вовсе вдруг застонет. Засомневался дед насчет своего рассудка. Прежде такого не бывало…

Дон-Аминадо решил вставить слово:

— Не мог же он сомневаться в профессиональной подготовке стражей революционных завоеваний! Такие мысли были бы контрреволюционными.

— Да-с, принял намедни дед очередную гору трупов. Сгрузили их и дали деду в книге приходов-расходов расписаться. Ведь это кто-то из революционных вождей сказал, что «социализм — это учет»!

Дон-Аминадо дополнил:

— Дед расписался, конечно, в графе «расход».