Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Эх, Аминад Петрович, все мы тянемся к гробу, а все-таки не только пьем, но и что-то пытаемся делать в литературе. Содвинем бокалы за великий русский язык и за русскую литературу — лучшую в мире!

— Целиком и полностью поддерживаю вашу платформу, — согласился Дон-Аминадо.

Драчуны успокоились. Они вновь сели за столы, швырнули кучу ассигнаций «за шум и повреждение мебели» и продолжали мирно гулять, обнимаясь с теми, кто минутой прежде их дубасил.

— Боюсь, — сказал Бунин, — что так случится и с народом: закончатся «революционные перемены», и те, кого большевики грабили, унижали, быстро забудут об обидах, простят этим выродкам. Выпьем за Россию, чтобы она возродилась в прежнем величии!

Выпили. Дон-Аминадо прокомментировал драку:

— В результате обмена мнениями выяснилась не истина, а количество пострадавших. И хорошо, что у нас есть еще на что выпить. Да-с, лучше заработать честным трудом много, чем нечестным — мало.

…Домой они возвращались в полной темноте. Направление держали по скудному свету занавешенных окошек. Долгое молчание прервал Бунин:

— Все отбирают: и деньги, и одежду, и человеческие жизни. — Голос его сделался стальным. — Только пусть знают эти сукины дети: наши души они никогда не отберут. Никогда и ни за что!

7

Грозная весть со скоростью молнии облетела Княжескую улицу:

— Идут с обысками! Изымают подчистую…

Супруги Бунины, которые было направились на базар, с дороги заспешили обратно домой. В страшной панике торопились спрятать «излишки».

Но более всего, больше даже, чем за черную сумочку с фамильными бриллиантами, боялся Бунин за некий стратегический груз, ими спрятанный, и за который вполне могли расстрелять. Впрочем, об этом чуть позже.

И вот ровно в десять утра в парадные двери, через которые никто никогда — как у нас повсюду заведено! — не ходил, раздался грозный стук.

Вера, подобно наседке, у которой коршун хочет похитить птенца, еще быстрее закружилась по комнате, пытаясь куда-нибудь поглубже спрятать три аршина дешевенького ситца.

Бунин окаменело сидел за письменным столом, мысленно творя молитвы и приготовившись к расстрелу.

Грохот внизу продолжался с устрашающей силой.

Вера засунула наконец этот несчастный ситец в самое неудачное место — в самовар.

Топ-топ-топ! Это на первом этаже торопливо застучали ногами красноармейцы. Там уже начался обыск.

— Ян, умоляю тебя, не ругайся с ними! — хрустнула пальцами Вера. — Ведь они — власть. Что угодно могут сделать. Даже арестовать! Даже… — Ее глаза наполнились слезами.

Эти уговоры нервировали Бунина. Он стал наливаться гневом. Опытная супруга стремительно ретировалась, ринулась на первый, обыскиваемый этаж.

Она увидала солдат, вооруженных берданками, рывшихся в буфетной. Одноглазый, с сабельным шрамом через всю правую щеку, выдвинул ящик с приборами и вывалил на стол гору серебряных ножей, вилок, ложек, спрятать которые в суматохе забыли.

Старший контролер, рослый, склонный к полноте, в круглых очках, с добродушным славянским лицом человек лет двадцати пяти, неожиданно интеллигентным тоном спрашивает:

— Извините, приборы серебряные?

Кухарка Анюта бойко врет:

— Нету, товарищ красный командир, серебряных. Мелькиор тольки!

— Мельхиор не подлежит изъятию, оставьте себе, — тихим голосом говорит командир.

Кухарка, по лицу которой скользнула легкая улыбка, торопливо ссыпает серебро в ящик — килограмма три-четыре. Что это за дом, если в нем приборы не серебряные!

Мимо ящика летит вилка, падает к ногам командира. Он наклоняется, чтобы подать ее кухарке, и замечает четко выбитое клеймо с пробой — 84. Металл благородный! Провал?

Анюта бледнеет, чуть не роняет весь ящик, но командир, глубоко вздохнув, кладет вилку:

— Да, это мельхиор!

Одноглазый запустил громадную, густо поросшую темным волосом лапу в шкаф. Оттуда, пыхтя, выволок большую наволочку.

— Мука? — со злорадством садиста спрашивает он.

— Мука, — смиренно соглашается Вера.

Анюта мощной грудью отодвигает одноглазого от шкафа и грозно произносит:

— Разуй зенки, это рази мука? Это труха. Хуже отрубей. Курам дали, те обдристались.

Командир заглянул в мешок и поморщился:

— Оставь! — и вынес решение: — Пожалуй, все! Никаких излишков нет, пойдемте, товарищи…

Бдительный одноглазый ткнул пальцем на лестницу:

— А кто на втором этаже?

Вера с вызовом произнесла:

— Академик Бунин!

— Поэт Иван Бунин? — На лице командира и почтение, и удивление. — Это который «Суходол» написал? И «Листопад»? Помнится, он с Максимом Горьким дружит!

— Дружит, дружит! — обрадованно говорит Вера, подталкивая контролеров к выходу.

Наверное, те с миром покинули бы дом, но дверь кабинета резко распахнулась. Академик Бунин раздувал от гнева ноздри и с необыкновенно свирепым видом разглядывал непрошеных гостей.

— Кто это смеет здесь шуметь? — громом раскатывается его голос. — Что за самоуправство? У меня вы не имеете права делать обыск! Если вашей серости неизвестно, кто я, вот мой паспорт.

— Извините, това… гражданин Бунин, — вежливо проговорил командир, окончивший в свое время первый курс историко-филологического университета в Казани.

Зато одноглазый неуместно спросил: