Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Мимика при этом у рассказчика была бесподобной, и домашние — Вера Николаевна, Галина Кузнецова, Зуров (прозвище Скобарь), Рощин (Капитан), приехавшие в гости Рахманинов и Алданов — покатывались со смеху.

— А такого беспомощного почти у каждого из нас найдется с преизбытком. Тот же Чехов — я не говорю про пьесы, которые он просто не умел писать, — полная скудность, а брался за них ради творческого любопытства («дай себя попробую!») да ради тех же денег. Я имею в виду его ранние рассказы. Публика охотно его читала, но для нее он был всего лишь занятный рассказчик, автор «Жалобной книги», «Винта»…

Рахманинов подымает бровь, произносит, выговаривая «р» вместо «л»:

— Иван Алексеевич, вы считаете, что Антон Павлович писал плохие пьесы?

— Конечно! Он совершенно не знал дворянского быта, а тут — «Вишневый сад»! Вы когда-нибудь у дворян видели вишневые сады? Это надо быть сумасшедшим, чтобы целый сад засадить вишней.

Алданов, как всегда, смотрит грустно и тихим голосом произносит, словно ни к кому в особенности не обращается:

— Но ведь настоящую славу Чехову принесли как раз его пьесы.

— В том и весь фокус! — подскакивает Бунин, и на его красивом лице недоумение смешивается с возмущением. — И доложу вам, для Чехова эта слава была даже обидной, потому что он себе настоящую цену — мастера рассказов — знал. Он мне часто говорил: «Какие мы драматурги! Найденов — это прирожденный драматург, с самой что ни на есть драматической пружиной внутри. А я вот недавно у Льва Николаевича был в Гаспре. Он болел, лежал в постели. Когда я стал прощаться, Толстой задержал мою руку, мы поцеловались, а он быстро сунулся к моему уху и этакой старческой скороговоркой: «А пьес все-таки не пишите. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!»

Рахманинов, бывший до этого рассказа милым и любезным, вдруг нахмурился, застучал пальцами по подлокотнику кресла:

— Толстой, Толстой… У меня с великим старцем связано неприятное воспоминание. Было это в девятисотом году. Толстому сказали, что вот, мол, молодой композитор, бросил работу, пьет да пьет… Отчаялся, дескать, в себе, а талантливый. Надо бы его поддержать, укрепить духовно. Ну-с, пригласили меня в Ясную Поляну, сыграл я Бетховена, есть у него такая вещица с лейтмотивом, выражающим грусть молодых влюбленных. Играл я с упоением, сам чувствую, что удачно. Все вокруг в восторге, но хлопать боятся, смотрят: а как Толстой? А он сидит в сторонке и сурово молчит. Стал я от него весь вечер бегать. Толстой все же нашел меня и строго говорит: «Вы простите, но то, что вы играли, нехорошо». — «Так ведь это не мое, Бетховен!» — «Ну и что же, что Бетховен? Все равно нехорошо».

В разговор влез Рощин:

— Нет, с молодыми так обращаться нельзя-с! Толстой был не прав. Молодых следует ободрять.

Бунин холодно блеснул синими льдинками глаз:

— Нет, Капитан, вы несете самоуверенный вздор!

Тот дернул плечом:

— Нет, я говорю дело! Начинающие нуждаются в поддержке.

— Толстой прав. С начинающими, молодыми жесткость необходима. Выживет — значит, годен, если нет — туда и дорога. Вы, Марк Александрович, со мной согласны?

Алданов споров не любил. Он неопределенно помотал в воздухе кистями рук, что-то промычал и завел глубокомысленную речь о другом:

— Как слава приходит к творцам? Скажем, в музыке трудно прославиться — надо хорошо играть или уметь сочинять. А вот в писательском деле — иное! Нынче все грамоту знают, вот и валяют, вот и представляют, что они не хуже Толстого могут.

Кузнецова улыбнулась:

— Как атаман Краснов: большевиков не победил, зато уже сотню толстых романов написал…

— Или Брешко-Брешковский — роман за романом гонит. Вон на потребу публики выдал очередной том, мне послал «уважения ради» — «Ставиский — подделыватель чеков». Правосудие еще не успело свершиться, а книга уже лежит на прилавках. Читает каждая кухарка, — улыбнулся Бунин. — А мы тут каждую строку по двадцать раз правим.

Вера Николаевна позвала к ужину. В последний момент вспомнили, что мало вина. Длинноногий Зуров быстро сбегал в лавку, принес трехлитровую бутыль красного, как раз к мясу.

Потом, отужинав, пошли в город — вниз по узкой дороге с осыпающимся под ногами гравием, петляющей вдоль каменных стен, за которыми стояли дома, порой необитаемые.

Галина стала пересказывать страшную историю про виллу «Монфлери», стоящую возле «Бельведера».

— Вот мы живем в двух шагах, а вы подумали о том, — она сделала страшные глаза, — всякий, кто поселяется в «Монфлери», вскоре заболевает и умирает. Так было с хозяйкой-старухой, потом с ее рыжей дочерью, потом с семьей нотариуса…

Вера Николаевна согласно кивнула:

— Да, сплошная мистика! Слух об этих смертях распространился, и теперь никто не откликается на объявления о сдаче в аренду — ноль внимания, фунт презрения.

— А мне это на руку, — задорно воскликнула Галина. — Я ежедневно гуляю там, рыская по обрыву под деревьями.

Ах, какая сочная черешня поспела, кусты ею обсыпаны.

Угостить?

— Там и розы роскошные есть, на которые Галина покусилась, — улыбается Бунин. — Те самые, что наш стол сегодня украшали.

Все весело смеются. Вера Николаевна машет рукой: