Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Кандидатуру „матерого волка контрреволюции выдвинул весь белогвардейский Олимп“. Горького же „никто никогда не выдвигал“. Этим все объясняется. Да и вообще не приходится удивляться, что творчество, „насыщенное мотивами смерти, распада и обреченности, пришлось ко двору шведских академических старцев“».

Бунинское лауреатство дало повод для веселья двум известным острословам — Илье Ильфу и Евгению Петрову. Они накатали фельетон и включили в свой сборник «Тоня», вышедший в тридцать восьмом году.

С их юмористической точки зрения, все «эмигрантское отребье» заслуживает глубокого презрения. Ну дали какому-то Бунину какую-то премию, так он ее и получить путем не умеет, полностью теряет человеческое достоинство.

Вот сей опус:

«РОССИЯ-ГО

Сказать правду, русские белые — люди довольно серые. И жизнь их не бог весть как богата приключениями. В общем, живут они в Париже, как в довоенном Мелитополе…

Вдруг счастье привалило. Бунин получил Нобелевскую премию. Начали радоваться, ликовать. Но так как-то приниженно ликовали, что становилось даже жалко.

Представьте себе семью, и не богатую притом семью, а бедную, штабс-капитанскую. Здесь — двенадцать незамужних дочерей и не мал мала меньше, а некоторым образом бол бола больше.

И вот наконец повезло, выдают замуж самую младшую, тридцатидвухлетнюю. На последние деньги покупается платье, папу два дня вытрезвляют, и идет он впереди процессии в нафталиновом мундире, глядя на мир остолбенелым взглядом. А за ним движутся одиннадцать дочерей, и до горечи ясно, что никогда они уже не выйдут замуж, что младшая уедет куда-то по железной дороге, а для всех остальных жизнь кончилась.

Вот такая и была штабс-капитанская радость по поводу увенчания Бунина… Событие кончилось, догорели огни, облетела чековая книжка, начались провинциальные парижские будни».

Пока присяжные фельетонисты, обретавшиеся на Солянке, хихикали, русские в Париже жили трудно, но человеческого достоинства, в отличие от фельетонистов, не теряли.

И уж во всяком случае, писательской братии, подобно коллегам из Страны Советов, не приходилось бисер метать перед власть предержащими, выполнять их державную волю.

2

Русская эмиграция устроила демонстрацию своей значимости. Театр Елисейских полей чествовал Бунина.

Почти месяц газеты анонсировали это замечательное событие. Весь Париж был оклеен афишами: «Вечер нобелевского лауреата!», «Грандиозное событие — 26 ноября, воскресенье».

У театральных касс — столпотворение. Билеты — от трех до пятидесяти франков.

Подобно этим ценам, весьма разнилась публика: роскошные дамы в декольте и бриллиантах, породистые господа во фраках — эти в ложах; народец в поношенных пиджачках и застиранных белых рубахах, но все при галстуках — галерка и задние места партера.

«На Бунина» пришли члены французского парламента и парижской мэрии, генералы и бывшие тайные советники, студенты, окруженная своими почитателями Марина Цветаева, прекрасный поэт Довид Кнут, давний друг лауреата — библиофил и приказчик магазина Поволоцкого — Яков Полонский с супругой Любовью Александровной, сестрой Алданова, наборщик типографии «Современных записок» и он же талантливый прозаик Владимир Сосинский, министр воздухоплавания Пьер Кот и какой-то оборванец, похожий на Гавроша, но купивший билет за пять франков.

Ровно в девять вечера раздвинулся тяжелый занавес, и за столом президиума задвигали, заскрипели стульями именитые персоны — Маклаков, Куприн (Киса сидела в зале), Зайцев, Алданов, Осоргин, Ходасевич, профессор Кульман — декан русского историко-филологического факультета, автор первой книги о Бунине (вышла на французском языке в апреле 1928 года). В центральной ложе, рядом с Верой Николаевной, опустились в кресла митрополит Евлогий и граф В. Н. Коковцов.

Нет только героя дня. Зал в напряженном ожидании. Все неотрывно смотрят в сторону правой кулисы, откуда Бунин должен явиться публике.