Катастрофа. Бунин. Роковые годы

И вот он выходит — высокий, стройный, в прекрасном фраке, улыбающийся и с особой грацией раскланивающийся с публикой.

И далее… Вот что писали «Последние новости» 27 ноября:

«Появление И. А. Бунина было встречено продолжительной овацией. Весь зал встал и долгими аплодисментами приветствовал лауреата. Он сел справа от председателя, и сейчас же хор Н. П. Афонского исполнил «Славу» в аранжировке Н. Н. Кедрова. Первую большую речь произнес В. А. Маклаков, подчеркнув значение успеха И. А. Бунина для русской эмиграции. Затем Н. К. Кульман огласил бесконечный список приветствий, полученных комитетом и самим Буниным. Писем и телеграмм было получено свыше 800. (В том числе от старых друзей — Шаляпина, Рахманинова, Гречанинова, но ни одной из СССР.)»

Бесконечной чередой на сцену поднимались поздравители — самые именитые русские и французы, говорили восторженные речи. Потом был концерт.

«За поздним временем И. А. Бунин не читал обещанного рассказа, извинившись в шутливой форме перед публикой, и затем благодарил собравшихся. Новой овацией по адресу виновника торжества чествование закончилось».

* * *

Всеобщее ликование продолжалось, летели вверх пробки от шампанского, звучали тосты, тосты, тосты… Монастырская и нищенская жизнь в Грасе сменилась бесконечным праздником. Получив кредит от банка, Бунин сыпал налево и направо деньгами: откликался на всякую просьбу о помощи, как всегда, излишне щедрыми были «пурбуары», на дню по десять раз давал на какие-то благотворительные цели.

Прямо в номер «Мажестик» явилась театрализованная группа просителей, одетых в черкески и при бутафорских (а может, и настоящих?) кинжалах. Самый старший, высоченный, с пуком усов на верхней губе, сделал шаг вперед и гаркнул:

— На восстановление царского престола в России!

Представление Бунину понравилось, и он дал сто франков. Процессия, напоминавшая шествие из «Лоэнгрина», печатая по коврам шаг, красиво удалилась.

Другой раз, когда дверь в номер была закрыта, раздался такой громовой стук, что Бунин счел нужным спросить:

— Что нужно?

— Отворите, господин Бунин. Важнейший разговор!

— Я никого не принимаю и лежу в постели, ибо нездоров.

— Не стесняйтесь, мы не дамы.

Бунин приоткрыл дверь, увидал вполне пропитые уголовные морды драгоценных соотечественников.

— В чем дело?

Главный уголовник держал под полой драного пальто что-то тяжелое. У Бунина мурашки пробежали по спине: он разглядел, что из-под полы выглядывает… топор.

Икнув, визитер прохрипел:

— Дело в национальной гордости! Вот эту ценность, — он еще более приоткрыл полу пальто, — вы должны приобрести, чтобы она не попала в руки кремлевских палачей.

— Что за ценность? — Бунин попытался закрыть дверь, но мешала нога визитера.

— Топор их императорского величества Петра Алексеевича. Его личная собственность с государственным сертификатом и приложением печати.

— Понял! — Бунин расхохотался. — Это тот самый топор, которым Петр прорубил окно в Европу!

Насмеявшись вдосталь, добавил:

— Топор этот куплю в паре с опахалом, которое Чацкому Лиза отдала. А на опохмелку возьмите вот это…

Зажав в кулаке десятифранковую бумажку, визитеры, распираемые счастьем, удалились.

* * *

Далее — еще забавней. Газета «Нувель литерер» напечатала заметку, в которой говорилось о неслыханном благородстве: Бунин, дескать, заявил о своем решении разделить премию с Мережковским.

Бунин долго потешался:

— Это Зинаидины фокусы! Думает: «Подтолкну Ивана, может, и впрямь чего нам отвалит?»

Галя дала вдруг трезвый совет:

— Почему бы, Иван Алексеевич, вам не сделать визит вежливости Мережковским?

— Согласен, короли должны быть великодушны.

На другое утро лауреат отправился к Мережковским. Заехал по пути в магазин, взял несколько бутылок хорошего вина, деликатесы, дорогой сыр — камбоцолу, фрукты. Далее воспроизвожу рассказ самого Бунина:

— Пошел… (тут крепких три слова). Подхожу к дому — нет мужества войти. Ведь я знаю, как Мережковский и Зина всю жизнь меня ненавидели. А ведь они люди страшные: еще могут на меня какую-нибудь хворь наслать со всей их чертовщиной… Полчаса вокруг дома ходил на ветру. Наконец позвонил. Встретила меня Гиппиус. Лорнетка, прищуренные глаза, голос капризной кокетки:

— Что это вы, Иван Алексеевич, снизошли к нам с ваших олимпийских высот?

А я сдерживаюсь и так спокойно говорю:

— Никаких высот, Зинаида Николаевна, нет. Просто пришел вас и Дмитрия Сергеевича проведать.

Но она продолжала в том же тоне, пока я не попросил ее перестать. Тут вышел Мережковский, сунул на ходу руку и шмыгнул в угол, мрачнее тучи, даже уши стали свекольными.

Еле высидел положенные тридцать минут и ушел. Выходит так, что я виноват: почему дали Нобелевскую премию мне, а не Мережковскому? — И с внезапным ожесточением: — Больше никогда в этом доме ноги моей не будет!

Несколько дней спустя зашел Зайцев. Бунин и ему рассказал о своем визите к Мережковскому. Борис Константинович — узкое лицо, тонкие бескровные губы, — не улыбаясь:

— Мережковский у меня был. Вошел в комнату, огляделся и глухим голосом из подземелья прогудел: «Вам хорошо. Вы уже на дне. А мы только опускаемся!»