Катя едет в Сочи. И другие истории о двойниках

Не хотела вспоминать – и вспоминаю. Перебираю в памяти одно за другим всё, что можно и, особенно, что нельзя. В таких воспоминаниях легко утратить связь с реальностью, которая пыхтит со всех сторон, забегает то справа, то слева и мстит, когда её игнорируют.

(За завтраком в отеле играла арфистка, услаждая слух жующих, а окно в номере нужно было открывать, применяя грубую мужскую силу.)

Самолёт взлетел, я и не заметила. Даже наспех не помолилась – теперь вся надежда на людей в чёрном, добро пожаловавших со мной вместе на борт. Ну «Отче наш»-то прочли, наверное? Ангела-спутника, Луце и Клеопе во Еммаус спутешествовавый…

Обойдусь и без молитвы, и без музыки.

Я сегодня тоже в чёрном. Не выделяюсь. Люблю не выделяться, очень ценю, когда старые знакомые проходят мимо. Считаю это своим важным жизненным достижением. Ну а если уж выделяться, так лучше «заячьи уши пришить к лицу» и наглотаться в лесах свинцу. Ну и далее по Бродскому – всплыть из каких-то коряг, не помню точно, наизусть не знаю, а под рукою текста нет. Я лишь немногие стихи запоминаю после первого прочтения, и они, как лейкопластырная попса, звучат в голове по кругу, разгоняя и без того пугливые мысли.

Заячьи уши пришлись бы мне к лицу. Я труслива, но если решаюсь на что-то, то прыгаю зажмурившись согласно первоначальному плану в предписанном направлении.

(А ты ведь тоже боялся, я видела.)

То стихотворение Бродского, с кружком, а не точкой в финале, я помню фрагментами^[4].

После нашей с тобой единственной настоящей встречи, той, в отеле, которая в памяти отлакирована уже до такой степени, что потеряла и вкус, и цвет – как вываренная до белизны косточка, – мы виделись всего лишь раз, и это была совсем другая, нежная встреча. Ты любишь слово «нежность», оно у тебя не может быть ругательным (а у меня всё-таки может). Мы сидели в кафе, я не запомнила ни интерьера его, ни названия. Но помню наряд одной из официанток, он привлёк даже нас, видевших только друг друга, – она была как будто в чёрном бюстье, надетом на голое тело. Но это тоже оказался «обман потребителя», как пришитые к лицу заячьи уши – фигурой речи. (Не у Бродского, про него я не знаю, хотя подозреваю, что у всех всё одинаково. Или очень похоже.)

Не было у официантки чёрного бюстье, надетого на голое тело, – никто бы не допустил её в таком виде к обслуживанию посетителей. Пусть даже эти посетители взяли всего лишь по чашке кофе, а целуются, смотрите, девочки, прям как молодые, смотреть противно. Кем они себя вообразили, французами, что ли?.. Я понимаю, если юные, красивые, тогда ещё ладно, но этим-то как не стыдно! Тут люди кушают вообще-то.

Ты целовал меня в уголок рта, я собиралась с интонацией почти позабытого японского приятеля спросить: «Э, откуда знаешь?»

И щёлкнуть пальцами изумлённо. Собственно, на этом всё, ответ не важен, вопрос не задан, всё кругом – сплошной бессовестный обман!

Мой кофе без кофеина, моё безалкогольное пиво, даже моя фамилия в паспорте – не та, под которой меня все знают. И официантка в чудовищной на самом-то деле кофточке, изображающей чужое тело в кружевном лифтоне, тоже не официантка: подымай выше! Она здесь, похоже, администратор, раньше сказали бы – метрдотель, а теперь, возможно, руководитель проекта. Смотри, как она решительно идёт к нам. Глаз не оторвать от фальшивого чёрного бюста.

– У вас всё хорошо? – с тревогой спрашивает. Мы дикие, вдруг совершим что-нибудь совсем непристойное (за этим лучше в кино, на последний ряд)? А тут как раз посетители с маленькими детьми сели прямо напротив ужасной пары, на двоих в обед сто лет.

– У нас всё замечательно. – Это, кстати, правда. И будет правдой ещё минут тридцать. Разве мало?

(Через полчаса ты скажешь, что любишь меня и что никому этого прежде не говорил, даже в юности. Нормально, да?)

– Предлагаю не влюбляться. – Что-то такое было произнесено днём раньше. Не помню, мной или тобой.

Я согласна с тем из нас, кто так сказал. Действительно, не надо было влюбляться. Некуда втиснуть эту заразу. Придётся освобождать рабочую площадь, а там всё плотно занято другими чувствами, людьми и предметами, переложено проблемами, присыпано сверху каждодневными обязанностями. Как всё это с места сдвинешь – и зачем сдвигать?

Я высоко ценю свою рутину. За многое ей благодарна. Уверена, что и ты свою так просто не отдашь.

Или вот было однажды: притащили друзья гигантскую картину в дар, и поместить этот дар решительно негде – всё завешано холстами из прошлой жизни. А если на пол поставить или прислонить к стене, будешь то и дело на неё натыкаться. Лучше сбагрить кому-нибудь, отличный вариант для новоселья!

(Картина – с кораблём, из серии «Хочу быть Айвазовским». Похожий постер висел на стене в том гостиничном номере.)

Поначалу я то и дело запиналась, когда шла с тобой под руку, – невозможно приноровиться к таким широким шагам. О Зевс мой. Никогда мне такие не нравились. Даже этот, в соседнем кресле, с восковой бас-гитарой в ушах, лучше. И руки у него благородной формы. Музыкант, наверное. Басист.

(И, возможно, речист.)