Катя едет в Сочи. И другие истории о двойниках

– Да, но не сразу, одна за другой. Чего вы смеётесь? Всё это чистая правда. Я вот, например, уже ничему не удивлялся. Я просто поехал в киоск и купил лотерейный билет.

Драматическая пауза. Вот-вот истечёт время бесплатной парковки.

– И выиграл эту машину!

Неловко чувствовать чужую ложь. Если мне чего-то и хотелось в жизни по-настоящему, так это быть совершенно честной. Но здесь мешает глубоко укоренившаяся жалость к людям. Она – враг честности. Совершенно честные люди не ведают жалости.

– В вашей жизни всё скоро изменится! – сказал таксист на прощание, когда я буквально вырвала у него из рук чемодан.

Спустя двадцать часов после этих слов я встретила тебя.

Может, надо было подождать немного – явилось бы ещё три зевса следом?.. А потом – джипы, инвалиды, джинны, лотерейные билеты, выигранные машины?

Но я предпочла всем этим сокровищам единственную настоящую встречу в московском отеле и нежность в безымянном кафе. И начала тосковать по тебе, когда мы ещё даже не поцеловались толком, когда наши телефоны разговаривали друг с другом вместо нас.

Ещё не узнав тебя, я переживала тот день, когда мы друг другу наскучим и весь вопрос будет в том, кто уйдёт первым, какой глубины рану нанесёт другому.

В городе, куда я полечу, аллилуйя, уже всего через четыре часа, есть множество картин святых мучеников, демонстрирующих свои раны с невинной гордостью, без веры в исцеление. Собака у ног святого Роха поджала хвост, лев идёт прямиком на Иеронима, ставит лапы одна перед другой, как модель на подиуме. Даже ту, что с занозой.

Сохранить остроту воспоминаний можно лишь сейчас, а потом они неизбежно испортятся, ведь в памяти, как в моей сумке, не соблюдаются условия хранения.

Наша история развивалась так поспешно, будто бы кто-то подгонял, толкал в спину, как та длинноногая пассажирка в самолёте. Всё было излишне быстро, и я не заметила смены сезонов. Раньше можно было выйти из дома в чём ходил, но теперь твои слова стали как зимняя одежда, которую надо долго напяливать и так же долго снимать. Мне хотелось голой, бесстыжей честности, а здесь снова была игра.

Но ведь игры в моей жизни и без того хватает – я целыми днями только и делаю, что играю, в разной степени убедительно исполняю роли, на которые сама себя утвердила когда-то. Жена. Мать. Дочь. Подруга. Ценный сотрудник. Надёжный товарищ. Приятная соседка.

Вот и Кате, с которой мы всё никак не встретимся, потому что меня заносит в воспоминаниях, надоело играть одни и те же роли изо дня в день. У неё нет мужа и детей, она моложе меня лет на десять и только что потеряла зажигалку.

Мы увидим друг друга на выходе из аэроэкспресса, куда я пришла исключительно для того, чтобы по-собачьи пометить сигаретой очередной бездарно прожитый час.

– Дай прикурить, – говорит Катя и шмыгает своим курносым носом так, что я почему-то зверею от жалости к ней. – Простыла, ляха-муха, по дороге.

Винищем от Кати разит так, что можно опьянеть уже только от этого запаха.

В моей руке зажат клочок письма – я написала его вчера вечером, а сегодня разорвала на много маленьких частей и хоронила в урнах разных терминалов. Расчленение трупа, сокрытие улик. Детский сад накануне пенсии!

Последний клочок я собиралась выбросить именно здесь, у аэроэкспресса. Но позабыла, встретив Катю. И сунула бумажку в карман.

– Прикинь, – говорит Катя, – нажрались сегодня с подругами, и я такая: какого этого я буду здесь торчать? Если в Сочи ещё тепло? Чё работаем-то, ляха-муха, ради чего?

Катя курит так жадно, что пепел не успевает нарастать – у него просто нет шансов, как и у меня.

Я вдруг понимаю, что мне нужно сделать! Не заныкивать клочки по закоулочкам, а снести с телефона фейсбук и все мессенджеры, кроме того, где переписываюсь с сыном. Ты мне туда всё равно никогда не писал…

– Тебя как звать-то? – Это Катя обращается ко мне из настоящего времени, выдёргивает из воспоминаний, как морковку с грядки. Точнее, пытается выдернуть – в руке остаётся зелёная ботва, унылый плод по-прежнему в земле.

Я называю своё имя, примечательное не более, чем американо в терминале D.

– А я Катя! Ща, погодь, найду визитку.

Я становлюсь обладательницей нарядной визитки с шарами и клоунами.

– Знаешь, где тут у них терминал B?

Ах, Катя, да я весь этот аэропорт знаю наизусть, как любимую молитву!

Мы гремим колёсами чемоданов по асфальту, таксисты кидаются к нам как к последней надежде – в Москву, говорят, скорее в Москву!

От Кати веет не только винищем, но и витальностью, жгучей жизненной силой, уверенностью в праве управлять своей судьбой. (Ты однажды написал, что главное моё отличие – в том, что я живая, а большинство людей уже умерли, просто не знают об этом.)

– Чемоданы ложите боком, – говорит смертельно уставшая под конец смены сотрудница аэропорта, когда мы с Катей пытаемся преодолеть очередную преграду между Москвой и Сочи.

– Не ложите, а ложьте, – с достоинством поправляет сотрудницу Катя.

Я не сноб, то есть я сноб, конечно, и ещё какой (у меня даже есть майка с надписью Je suis snob), но только не сейчас.