Хамелеон. Похождения литературных негодяев

Если ближе познакомиться с биографиями ряда известных литераторов первой половины ХIХ века, то можно без труда подметить, что многих не миновала ложная общественная молва, не обошли литературные и даже политические доносы, в чем-то схожие с нашей литературной ситуацией.

Самый, пожалуй, показательный пример – объявление сумасшедшим П. Чаадаева, в прошлом блестящего офицера, оригинального мыслителя и публициста, автора взрывных «Философских писем». Его образ мыслей и поведение, с точки зрения властей и верных им слуг, настолько отличались от официально допустимых, что «пресечь» сумели только так. Дело Чаадаева носило явно политический оттенок – с изъятием бумаг, допросами – и было не единственным. Что и говорить, обвинения в неблагонамеренности и неблагонадежности преследовали в те времена многих: «мастеров услужить» и в реальности, и в литературе хватало.

Весомое подтверждение этому уже в наше время в статье «Сюжет „Горя от ума“» дал прекрасный знаток эпохи Ю. Тынянов. На большом литературном и биографическом материале он показал типичность того, что произошло с Чацким в доме Фамусова, подчеркнув: выдумка, едва родившись, тут же «приобретает характер сговора, заговора», а его участники легко и привычно от бытовых обвинений переходят к политическим.

В сюжете комедии выдумка о сумасшествии Чацкого, по мнению исследователя, играет центральную роль, организует все действие и влияет на расстановку сил (а заварил-то кашу «невлиятельный», по мнению иного читателя, Загорецкий!). Какова она и в чем ее смысл мы уже видели. Именно поэтому, считает ученый, «Горе от ума» имело для своего времени – и имеет, добавим мы, для любого времени – «громадное жизненное, общественное, историческое значение», что порой ускользает от читателей и исполнителей, завороженных прекрасной литературной формой произведения гениального мастера, его «искусством живого изображения».

Тынянов проницательно назвал и один из литературных источников, который, видимо, подпитывал сюжет «Горя от ума», – комедию П. Бомарше «Севильский цирюльник». Но, думаю, будет неправ тот, кто протянет прямую линию между двумя шедеврами, отстоящими друг от друга почти на пятьдесят лет. Ведь не называем же мы среди прямых прототипов Загорецкого и Молчалина, Шпирха и Шприха, прочих наших отечественных литературных негодяев шекспировских Шейлока и Фальстафа, мольеровского Тартюфа, хотя они хорошо были знакомы Грибоедову и его современникам, часто упоминались в критике и литературной переписке.

Художника питает время, его он в конечном счете и выражает, с ним сопоставляет свой внутренний мир, соглашается, спорит, пророчествует. Если писатель, как нерадивый ученик, списывает у дальнего или ближнего соседа сюжет или образ, его в лучшем случае называют эпигоном. Да и как переселить героя в иную историческую обстановку? Попробуйте мысленно сделать такое – и вы сразу же почувствуете, как ваш подопытный начнет задыхаться без воздуха своего времени.

Что же тогда имеет в виду Тынянов, приводя вот такой диалог из «Севильского цирюльника»?