Хамелеон. Похождения литературных негодяев

Теперь – новый этап: «приручение обретенного субъекта». Дело сложнейшее, унизительное, чреватое многочисленными издержками, физическими и моральными. Тут уж все идет в ход: терпение, лесть, самобичевание, хитрость. Главное, чтобы оценили – результат вознаградит за все. Состоялось.

Наконец, «мало-помалу Молчалин становится в ряды необходимой домашней челяди и делается одним из самых видных членов ее. Перед ним нет ничего заветного, постыдного и скрытного; в его глазах беззастенчиво разоблачаются все ахиллесовы пяты, все душевные убожества».

Сколько нужно иметь терпения, чтобы преодолеть тошноту, возбуждаемую видом обнаженного «субъекта». Сколько самоотверженности, чтобы быть постоянным слушателем его душевных излияний. Но Молчалин все перетерпит, все преодолеет, ибо ни на минуту не забывает об идеале умеренности и аккуратности, к которому он так долго стремился.

На этом, пожалуй, кто-то мог бы и остановиться: он нужен, его ценят. Но настоящий Молчалин – не альтруист. Ведь главная цель – «и награждения брать, и весело пожить» – еще не достигнута. А потому он, «предаваясь процессу ежеминутного оглаживания» хозяина, будет выжидать своего часа и со временем – не сомневайтесь! – «нащупает в оглаживаемом „субъекте“ такую седлистую впадину, на которую можно, с Божиею помощью, очень ловко засесть. И вот он постепенно, день за днем, начинает поднимать свою ногу, выше, выше… В одно прекрасное утро он уже там, в седле. Он до мозга костей изучил своего „субъекта“; он дошел, относительно его, до такого ясновидения, что заранее угадывает все его норовы, все душевные непредвиденности. Теперь он может ездить на нем сколько угодно и как угодно направлять его швыряния».

Есть, конечно, опасность, что «субъект» вдруг поймет свое положение или кто-то из целой массы Молчалиных, с завистью следящих за успехами сородича, ему шепнет: «А славно-таки Алексей Степаныч вас обучил под седлом ходить!» Но Молчалин начеку, он – опытный наездник, хорошо знающий, чем грозит ему падение.

А дальше? Достигнутое надо сохранять, огонь поддерживать. Хозяин требует все новых и новых знаков преданности, желая за свои благодеяния получать сполна. И получает. Молчалин неистощим. Ситуация классическая, отшлифованная не одним поколением хозяев и рабов.

«Чем больше поражается обоняние куревом фимиамов, тем больше оно их требует. Чем грубее сегодняшняя лесть, тем грубейшею должна быть лесть завтрашняя. Это бездонный сосуд, который может наполнить только такая неутомимо преданная изобретательность, какою обладает Молчалин.

– Красавец! – восклицает сегодня Молчалин в благоговейном исступлении.

– Будто?

– Полубог!

– Вот тебе двугривенный!

Назавтра этот разговор уже видоизменяется.

– Полубог! – восклицает Молчалин в том же исступлении благоговения.

– Будто?

– Юпитер!

– Вот тебе четвертак!

Сколько нужно двугривенных и четвертаков, чтобы из них составить обеспеченную тарелку щей и кусок пирога!»

Вот теперь, цепко взобравшись на лестницу, ведущую к вершинам умеренности и аккуратности, благонамеренности и благонадежности, к его вершинам благополучия, Молчалин может чуть передохнуть. Он сделал самую черную работу и должен перед новым восхождением, которое будет длиться долго, до конца дней, привести себя в порядок. Жениться, обзавестись хозяйством и домом, чтобы выглядеть достойно и солидно.

Например, таким, каким встретил его повествователь после нескольких лет разлуки: «Когда я возвратился в Петербург, Алексей Степаныч служил уже в другом ведомстве, и не экзекуторской части (т. е. не мелким чиновником, ведавшим хозяйственными делами и следившем за внешним порядком в канцелярии – П. С.), а в так называемой действующей бюрократии, которая уже признается способною писать отношения, предписания и даже соображения. Очевидно, он свое выстрадал и сумел сделаться настолько необходимым, что ему, преимущественно перед другими, поручались щекотливые дела о выеденном яйце. Он уже не мелькал, как прежде, а как-то неслышно и ловко устремлялся, скользя на камергерский манер по паркету канцелярии. Ему не кричали из-за тридевять земель: Молчалин! Но называли Алексеем Степанычем».