Хасидские рассказы

И он следовал за раввином. И залы становились один другого все больше, все красивее, и стены сверкали то одним цветом, то другим, то несколькими цветами вместе… Но ни живой души не встретилось им.

Цадик устал. Холодный пот облил его. Скоро холод стал пронизывать все его члены. К тому же от непрерывного блеска у него глаза заболели.

И тоска напала на него, потянуло его к евреям, к товарищам, ко всему Израилю. Шутка ли — не видать перед собою ни одного еврея!..

— Не тоскуй ни по ком, — говорит Брестский раввин, — этот чертог только для меня и для тебя: когда-нибудь и ты станешь Брестским раввином.

Тут цадик еще более испугался и ухватился за стену, чтобы не упасть. И стена обожгла его. Но не как огонь, а как лед.

— Ребе! — раздался крик его, — стены из льда, а не из хрусталя. Из простого льда!

Брестский раввин молчит.

А цадик продолжает кричать:

— Ребе, выведите меня отсюда! Я не хочу быть один с вами! Я хочу быть вместе со всем Израилем!

И едва он вымолвил эти слова, Брестский раввин исчез, и цадик остался в чертоге один.

Дороги он не знает. От стен бьет холодный ужас. А тоска по евреям, желание видеть какого-нибудь еврея, хоть бы сапожника, портного, становится все сильнее и сильнее. И он громко заплакал

— Творец мира, — молил он, — выведи меня отсюда! Лучше в аду со всем Израилем, чем тут быть одиноким!

И мгновенно перед ним предстал простой еврей в красном извозчичьем кушаке, с длинным кнутом в руке. Еврей молча взял его за рукав, вывел из чертога и исчез.

Такой-то сон «явили» ему!

И, проснувшись до рассвета, чуть заря забрезжила, он понял, что это был сон не обыкновенный. Он быстро оделся и хотел побежать в синагогу попросить ночующих там талмудистов истолковать ему сон. Но, проходя по базару, он увидал запряженную извозчичью буду, громадную, старомодную буду, и при ней извозчика в красном кушаке и с длинным кнутом в руке, точь-в-точь такого, как тот, который вывел его во сне из чертога.

Понял он, что это знамение, и, подойдя, спрашивает.

— Куда вы идете?

— Не твоей дорогой, — грубо отвечает извозчик.

— Все-таки? — просит он, — может, я пойду с вами?

Извозчик призадумался и говорит.

— А пешком такой парень не может пойти? Ступай своей дорогой!

— А куда мне идти?

— Куда глаза глядят, — отвечает извозчик и отворачивается, — какое мне дело!

Цадик понял и отправился в «скитальчество».

Как я уже сказал, объявился цадик через несколько лет в Бяле. Как все это произошло, я вам рассказывать не буду, хотя есть что послушать.

Спустя приблизительно год после его появления, меня взял к себе, в качестве меламеда, один бяльский обыватель, по имени Иехиэль. Собственно говоря, мне не очень-то хотелось поступить на это место. Реб Иехиэль, должны вы знать, был богач, из породы старосветских толстосумов. Дочерям своим он давал по тысяче червонцев приданого и выдавал их за величайших раввинов, а последняя сноха его была как раз дочерью самого Брестского раввина.

Вы сами понимаете, что если Брестский раввин и другие родственники, — миснагиды, то и реб Иехиэль должен быть миснагидом… А я как раз бяльский хасид. Как же поселиться в таком доме?

Но меня, все-таки, тянуло в Бялу. Шутка ли — с цадиком в одном городе! Думал и так и этак, и поехал, наконец. А реб Иехиэль оказался простым и истинно благочестивым евреем. Я даже ручаюсь, что сердце его, точно щипцами, тянуло к цадику. И действительно: ученым он не был, а в Брестском раввине он ничего не понимал. Мне он не запрещал общаться с Бяльским цадиком, сам же держался от него вдали. Когда я, бывало, рассказывал про цадика, он делал вид, что зевает, хотя уши, вижу я, навостряет. Только сын его, зять Брестского раввина, морщит лоб, смотрит на меня со злой усмешкой, но в пререкания не вступает, — он по натуре был не из разговорчивых.

И вот снохе Иехиэля, дочери Брестского раввина, пришло время родить. Кажется, не новость, что женщина рожает. Так при этом должна случиться такая история: известно было, что Брестский раввин за то, что сбрил, то есть велел сбрить еврею бороду и пейсы, был наказан тогдашними «цадикей гадор»[7]: оба сына его умерли в течение пяти-шести лет, и ни одна из его трех дочерей не рожала мальчиков. Притом еще у всех у них роды были, упаси Бог, какие тяжелые: каждый раз они бывали ближе к тому свету, чем к этому. Но раз в небесах хотели, чтобы между хасидами и миснагидами происходили междоусобия, то, хотя все видели и знали, что это Брестскому раввину наказание от «цадикей-гадор», он сам своими ясными глазами этого не видел. А может, и не хотел видеть. И он продолжал вести свою борьбу вооруженной рукой — анафемами и воинственным пылом, как вообще в те времена.