Хаски и его учитель белый кот. Том III

— Учитель, ты спишь так долго, пора бы уже проснуться.

Этот тихий оклик был подобен яду магии обольщения. Спустя какое-то время ресницы Чу Ваньнина дрогнули, и он медленно открыл глаза.

Из-за заклинания Ши Минцзина его сознание затуманилось, и сейчас все его воспоминания заканчивались сразу после смерти Ши Мэя в прошлой жизни.

Некогда Чу Ваньнина слишком глубоко ранила потеря Мо Жанем любви всей его жизни, и он подсознательно не отпускал мысль о том, как было бы хорошо, будь у него возможность это изменить. Возможно поэтому его сознание сразу вернулось именно в эту точку времени.

Вот только… баланс трех разумных душ и шести животных составляющих его духовного сознания и без того был невероятно хрупким и уязвимым, а теперь Чу Ваньнин нес в себе воспоминания из обеих жизней, поэтому, несмотря на использованное Ши Мэем заклинание, в его голове сейчас царил полный хаос, и все происходило словно во сне. Сейчас его воспоминания так перепутались, что он не мог отличить сон от яви.

— Ши Минцзин?

— Да, — голос Ши Мэя был очень ласковым, но за этой нежностью скрывались до поры подавленные извращенные чувства, — это я.

Чу Ваньнин казался очень усталым. Из-за изматывающей тело лихорадки он чувствовал себя совсем больным, поэтому, едва слышно простонав что-то в ответ, тут же обессиленно закрыл глаза.

Ши Мэй знал, что ему просто нужно время, чтобы прийти в себя, поэтому он тоже никуда не торопился, спокойно сидел рядом и ждал.

Спустя какое-то время, он услышал, как лежащий с закрытыми глазами Чу Ваньнин тихо выдохнул:

— Боюсь, что я просто вижу сон… так хорошо, что ты до сих пор жив.

Даже зная, что его воспоминания остановились на моменте случившегося в прошлой жизни Небесного Раскола, Ши Мэй никак не предполагал, что Чу Ваньнин будет так остро переживать его смерть. Сердце Ши Мэя дрогнуло. Кто бы мог подумать, что спустя столько лет в нем все еще жило это непонятное, но такое терпкое чувство.

— Ты сожалел о моей смерти?

— Ты еще так молод… столько людей любили тебя… — тихо сказал Чу Ваньнин. — Это не ты должен был умереть. Прости…

— …

— Хорошо, если бы это был я. По крайней мере, никто бы особо не горевал.

Ощущаясь все более остро и терпко, то запертое внутри тайное чувство заставило вновь забиться его мертвое сердце. Это чувство родилось в нем когда он однажды возвращался домой вместе с Чу Ваньнином под одним зонтом. После стольких лет, посвященных коварным планам и грандиозным замыслам, окружающие его люди умерли и рассеялись. Он жил в тени и одиночестве, словно впав в спячку, и привык считать себя бесчувственным камнем. Впоследствии он и сам в это поверил, и только сегодня снова по-настоящему ясно ощутил, что у него все еще есть живое сердце.

Это было что-то такое кисло-сладкое и мучительно-зудящее.

Ши Мэй прекрасно знал, что не должен позволять себе такие эмоции, что этот едкий дождь разъест камень, а проросший из грязи мягкий мох разрушит его и заставит развалиться на части. Однако когда он, не сдержавшись, схватил Чу Ваньнина за руку, его сердце сорвалось на бешеный бег.

Он открыл рот, но горло пересохло и пришлось сглотнуть несколько раз, прежде чем он смог снова спросить:

— А ты? После моей смерти, ты горевал?

— …

— Горевал ли ты обо мне?

Прекрасные раскосые глаза Чу Ваньнина были полуоткрыты. Под укрывшими их похожими на весенний ивовый пух длинными густыми ресницами пряталось слишком много тайных мыслей и переживаний. Ши Мэй попытался заглянуть в них, чтобы уловить хоть какой-то намек на искреннюю и неприкрытую эмоцию.

Но его не было.

Так же, как вода сама по себе является водой, а зерно пшеницы само по себе является пшеничным зерном, чувство может быть выражено только в том случае, если оно на самом деле живет внутри человека.

Но, к сожалению, человеческие переживания не состоят из одного единственного чувства или эмоции. Смерть Ши Мэя сильно повлияла на Чу Ваньнина, заставив его испытать скорбь, душевные терзания и угрызения совести, а впоследствии раскаяние и сожаление. Множество переживаний, смешанных вместе, словно пшеничное зерно с водой, слишком долго пролежали в амбаре его памяти и в итоге перебродили и изменились, став чем-то совершенно иным.

Глубоко одержимый своей навязчивой идеей, Ши Мэй продолжал упорно настаивать:

— Учитель, если бы у тебя появился шанс все изменить, возможно ли, что ты повел бы себя так же, как тогда, когда хотел спасти его… ты бы отдал свою жизнь, чтобы спасти меня?

В глазах Чу Ваньнина была лишь серая, как пелена дождя, пустота.

— Возможно ли это?

— Ши Минцзин… — он успел произнести лишь эти два слова, как вдруг его рот грубо смяли чужие губы.

После столь долгого ожидания ответа, в тот момент, когда он действительно почти прозвучал, Ши Мэй испугался и не захотел слышать его.

Должно быть, в тот момент он подумал, что и сам уже знает ответ.