Хлеб на каждый день

Громкий смех за зеленой оградой лавровых кустов оборвал его мысли. Он не вздрогнул, даже не поднял головы. Голоса были знакомые, смеялись на другой скамейке, отгороженной от него подстриженным кустарником.

— …Зато в столице бы жила. В метро разъезжала. А знаешь, какая у него квартира? С цветным телевизором.

«Что смешного в квартире с цветным телевизором?» — подумал Серафим Петрович.

— На его сто двадцать не очень-то у телевизора насидишься. На ремонт этого цветного не хватит.

И вдруг он понял! Это о нем, это у него пенсия сто двадцать. Одну из его соседок по столу — он не мог по голосам определить какую — «сватали» за него.

— Он старичок аккуратный. Спит в отдельной комнате. Ты ему утром кофейку и палочку в руки. Иди, мой ненаглядный, походи, подыши…

— Палочку ему не надо. Ему жена вместо палочки будет. «Ах, Тосечка, радость моя, как мы хорошо по жизни шагаем»…

И вдруг серьезный, грубоватый голос, видимо, Тосечки:

— Нет. Не хочу. Не надо.

Пошлость какая. И наглость. Выйти бы сейчас к ним: «Дуры стоеросовые! О внуках своих вспомнили бы, постыдились их, если ум весь в химзавивку ушел». Он и так мог сказать, но не сказал, только с горечью подумал: «Что же это такое?» Но только к вечеру нашел ответ. Не злость, не пошлость вырвались из этих женщин. Это их устами заговорили ушедшие века: «Старость, знай свое место, не мельтеши под ногами, не рядись в молодые одежки — никого не обманешь». Конечно, будь они более образованны, получи иное воспитание, разговор на эту тему прозвучал бы по форме иначе, но суть осталась бы той же: ты уже отжила свое, старость, посторонись.

Никто не учит людей жестокости. Пережитки прошлого не те, что подцеплены в детстве или в молодости, они более древнего происхождения, они в крови.

Серафим Петрович полночи не спал, мысленно произнося речи перед женщинами, чьими устами вещала черствость их предков. Он говорил им: «Несчастные! Вы же плюете в собственный колодец. Вам ведь тоже при удаче предстоит быть старыми». Он говорил: «Кумушки! А ведь и вы в глазах двадцатилетних такие же старые, как я в ваших. Так не лучше ли на себя оборотиться?» Но все это было слабым утешением его разгневанному сердцу.

Наутро он пришел в столовую без оглядки на время, без опасения, что застанет их за столом. Он желал их видеть. Знал уже, чем они вооружены и с чем воюют, и не боялся их.

За столом молчание стало напряженным. Словно кто-то оповестил женщин, что он приготовился к бою. Официантка, убирая посуду перед тем, как подать чай, обвела их вопросительным взглядом: что тут у вас случилось? Неужели эти бабы обидели такого вежливого старого человека? И, не выдержав молчания, спросила:

— Что это у вас так тихо?

Серафим Петрович откликнулся:

— Задумались.

Официантка подняла брови: скажи, пожалуйста, «задумались», чего-нибудь да придумают, и направилась к другому столу. А женщина, что сидела напротив Серафима Петровича, самая старшая из них, с красивой сединой в черных волосах, поглядела на Серафима Петровича, и в глазах ее мелькнул испуг. Зато другая, худощавая, кудрявая, с алмазами в сережках, вся преисполнилась любопытством. Третья же, которую Серафим Петрович про себя окрестил «диетсестрой», белолицая, покойная, словно отсутствовала. Пила чай, прижав большим пальцем ложечку к стенке стакана, и плавала в своих думах.

Он решил прервать молчание.

— Давайте познакомимся, — сказал, глядя на «диетсестру». Ему почему-то легче было обращаться к ней. — Если не возражаете, мы могли бы пройти к морю. Я знаю место, куда не добирается ветер. Там есть скамейка.

Всю жизнь он то и дело совершал подобные поступки. Протягивал руку людям, которым был не нужен. Может быть, он родился вовсе не ученым, не мукомолом, а воспитателем? А может быть, это одиночество, которое он не признавал, толкало его на такие поступки?

— Почему у моря? Можно и здесь познакомиться, — ответила «диетсестра».

Серафим Петрович поглядел по сторонам. Огромный обеденный зал был уже пуст. Официантки укатили свои тележки с посудой, безбрежные ряды столов сияли белыми скатертями.

— Можно, конечно, и здесь, какая разница.

— Только вы сразу скажите, кто вы такой? — сказала кудрявая, поглядывая на подруг и приглашая их включиться в интересную игру.

— Я пенсионер, — ответил Серафим Петрович. — Когда человек долго живет — это становится чуть ли не его новой профессией. А раньше был директором хлебозавода. Во время войны. Потом пошел по научной стезе, защитил диссертацию, был руководителем отдела исследовательского института.

Он не пощадил их: сказал, что случайно подслушал разговор, когда они его «женили», и таким образом узнал, что есть у него цветной телевизор и пенсия в сто двадцать рублей. Узнал также имя своей «невесты» — Тосечка. Нет, он не обижен, хотя мог бы обидеться. Его давно уже донимает вопрос: почему более молодой возраст жесток к старшему? Чем он, благожелательный человек, не угодил им?

Женщины слушали его внимательно, даже кудрявая больше не ждала веселья, морщила лоб, стараясь понять, куда клонит старик, не обернется ли все это неприятностью?