Хлеб на каждый день

Но этого он зря боялся. Довольно скоро, перед Зойкиными выпускными экзаменами, в их квартире появился общительный, симпатичный на вид паренек по имени Толик. Серафиму Петровичу понравилась его молодость — Толик тоже заканчивал десятый класс, но учился в другой, не Зойкиной школе, — смущала в нем какая-то непрочность, словно этот Толик ни разу еще не задумался, что жизнь — не собрание анекдотов, песенок и всяких веселых словечек. То, что он приходил к ним в дом, по мнению Серафима Петровича, было делом хорошим. В дом приходят свои люди, а свой своего обидеть не должен. Молодость же есть молодость, а этот Толик был так классически молод, так легковесен и душевно неразвит, что в любую минуту мог догадаться, что ему надо от Зойки. Из-за этой опасности Серафим Петрович всякий раз хмурился, когда в прихожей раздавался голос Толика. Зойке еще получать аттестат, поступать в институт, да и этому кавалеру, поклоннику, ухажеру — он не знал даже, как их нынче называют, — не мешало бы перед экзаменами засесть за учебники. А они убивали драгоценное время в болтовне на кухне, убегали в кино, стояли допоздна на лестничной площадке, полуэтажом выше от их двери.

Серафим Петрович вошел в тот вечер на кухню, когда Толик и Зойка, распивая чаи, над чем-то громко смеялись. Прислушался к их словам, вырвавшимся сквозь смех, и ничего не понял. Зойка выкрикнула: «Это будет номер!» Толик с ней был согласен: «Это будет бомба!» Заметили Серафима Петровича, и уже не смех, а какая-то судорога хохота свела обоих.

— Что за ликование и по какому поводу? — спросил Серафим Петрович.

Это был самый тяжелый вечер в жизни Серафима Петровича. Два беспечных, несовершеннолетних десятиклассника решили пожениться. На их языке это называлось «номером» и «бомбой».

Он не знал, как им объяснить, что этого делать не надо, нельзя. Тяжесть и ответственность за судьбу приемной дочери навалились на плечи, и еще он пережил в тот час одно тяжелое чувство — разочарование. Разочаровался в Зойке. Она запомнила его слова на всю жизнь. Он сказал:

— Никогда не думал, что ты такая овца.

Они все-таки поженились. Но перед этим было много слов, слез и его ссора с Зойкой. Она демонстративно молчала, со звоном мыла посуду, уходила из дома, выстрелив дверью. «Бедный Толик», — однажды даже подумал о будущем зяте Серафим Петрович. Помирила всех, кажется, жена Василия.

Ссора кончилась тем, что второго мая Зойке исполнилось восемнадцать, а пятого июня он, семья его брата и четыре верные Зойкины подружки из десятого класса тайком отпраздновали свадьбу. На выпускном балу у Зойки была уже другая фамилия, но, слава богу, учителя этого не знали.

Ветер закручивал виражи, растрепывал кроны кипарисов, путался в лохматых ветках южных сосен. Серафим Петрович стоял на открытой площадке, с которой вела тропинка к морю, и ветер не достигал его. Площадка была с секретом. Он увидел ее из окна своего номера в первый же день. Слева от нее стеной возвышались заросли высокой травы, похожей на гибрид камыша с бамбуком. Серафим Петрович определил с балкона силу ветра, угол его отражения от этой травы, высчитал, что на площадке должно быть затишье, и стал приходить сюда после завтрака. Отдыхающие удивлялись: чего этот старик стоит на ветру? Никто из них не знал, что меньше всего ему хотелось удивлять. И когда в группе юнцов он толкался у игральных автоматов, расстреливал эсминцы, самолеты, кабанов и волков, он тоже не думал о том, как выглядит со стороны.

— Папаша, вы случайно не мастер спорта по стрельбе? — спрашивали юнцы.

Он отвечал:

— Я случайно все, что делаю, стараюсь делать хорошо.

Его слова озадачивали молодежь. «Папаша» был, это ясно, старичком с заскоком. Таким же существом пребывал он и в обеденном зале за столом, в окружении трех немолодых женщин из Донецка. Женщин поначалу сковывало его соседство, но потом они к нему привыкли. Он понимал, что за пределами этого санатория они другие — живут в трудах и заботах, растят детей, ведут домашнее хозяйство и на работе стараются. Это были крепкие громкоголосые женщины, которым химическая завивка и яркие кримпленовые платья придавали уверенность. Они не стремились в свои за сорок выглядеть моложе, но и стариться раньше времени не желали. Серафим Петрович попытался найти с ними общий язык, но не был понят и даже натолкнулся на непонятную стену пренебрежения к себе. Это его больно обидело, он растерялся, сник и стал приходить на завтрак, обед и ужин к самому концу, когда соседок по столу уже не было.

Через несколько дней ему надоело это унижение, и он уже решил попроситься за другой стол, но случаю было угодно, чтобы он испил чашу незаслуженного к себе отношения до конца.

Желтая ровненькая дорожка тянулась вдоль подстриженных кустов лавра. Кустарник в закатных лучах казался черным. Дорожка то тянулась прямо, то вдруг под острым углом сворачивала в сторону. От всей этой геометрии у Серафима Петровича заболели глаза, он присел на низкую лавочку, вырубленную из цельного ствола, и пригнул голову к коленям.