Хлеб на каждый день

Потом семья брата получила квартиру, и Серафим Петрович остался один на один с Зойкой. И до этого их было двое. Семья Василия всегда была как бы одна сторона, он с Зойкой — другая. Но тогда все, как любил говорить брат, взаимоуничтожались — еду не делили, чьи простыни, чьи наволочки в пакетах из прачечной, не рассматривали. Зойка дружила с женой Василия и вообще со всеми ладила. Серафим Петрович воспринимал Зойку в общем ряду всего населения квартиры, в той же родственной связи, как воспринимал своего брата, его жену и тещу. Только родившийся младенец Дима не вписался в этот ряд, перевернул его домашнюю жизнь, ущемил в правах. Серафим Петрович страдал, мучился, как мучился бы в подобных обстоятельствах всякий пожилой, не переживший собственного отцовства мужчина. Пианино под серым суконным одеялом, из-под которого торчали золотые педали, было похоже на замурованные врата рая. Серафим Петрович передвигался по квартире на цыпочках, кашлять уходил в ванную и даже иногда на работе, пугаясь громкого голоса вошедшего в его лабораторию сотрудника, ловил себя на желании сказать ему: «Тише. У нас ребенок».

Племянник Дима, заняньканный крикун, исчез из его жизни самым счастливым образом. Семье брата предоставили трехкомнатную квартиру в новом доме, и Серафим Петрович, стащив одеяло с пианино, сыграв две пьесы из «Детского альбома» Чайковского, вдруг понял, что Зойка, которую он удочерил, та восьмилетняя девочка, давно выросла, заканчивает десятый класс, а что она за человек, он так и не знает.

В притихшей квартире было страшновато. Словно вместе с родственниками ушла из нее какая-то часть души, любившая сутолоку, разнобой громких голосов, песни по утрам. Всего этого не стало вместе с телевизором, Диминой кроваткой и лыжами тещи, Василия в коридоре.

Зойка мыла в тот вечер полы и говорила, что есть примета: если вымыть за уехавшими пол, они больше сюда не вернутся. Глупая примета. Бог знает какой беде надо случиться, чтобы семья, по законному ордеру вселившаяся в новый дом, вернулась на старое место. Серафим Петрович сказал ей об этом.

— А если вдруг дом сгорит? — возразила Зойка.

Она многого не знала из того, что знал он. Он знал, например, что словами нельзя бросаться. У слов есть непонятная сила. Если человек — частица природы, то и слово того же происхождения. Как многие явления природы необъяснимы, так и в слове много таинственного. Он верил, что доброе слово неисповедимыми путями созидает, а злое — разрушает. Зойка выслушала эту сентенцию и фыркнула. Семнадцать лет шумели в ней розовым яблоневым цветом, яблоня пребывала в уверенности, что будет цвести вечно. Еще девочка, любящая хорошо поесть, от того кругленькая, гладенькая, с ямочками на локтях, и уже чуть-чуть девушка в том, как вскидывает голову, отмахивая от лица прядь волос, как ставит ноги, приседая с тряпкой к полу.

— Я еще с вами хлебну работенки, — сказала Зойка, домыв пол в коридоре. — Вы же, дядя Серафим, педант и чистоплюй. Чует мое сердце, загоняете вы меня.

Ему хотелось выяснить, что за человек его приемная дочь, что у нее внутри за молодой лучезарной оболочкой. Он не мог сказать, что вырастил ее. Зойка сама выросла рядом с ним в семье брата. Сейчас он получил ее почти взрослую, как называют десятиклассниц, на пороге жизни. Со всей вытекающей отсюда ответственностью.

— Почему ты бросила музыку? — спросил он.

Зойка перестала ходить в музыкальную школу еще до рождения Димы и, когда пианино покрыли одеялом, в открытую обрадовалась: «Не будет сиять памятником моей бездарности». Он не придал тогда значения ее словам, в их говорливой семье ради красного словца не жалели и себя.

— Потому что пустое это дело, — ответила Зойка. — Это же не музыкальное образование, а какая-то эпидемия. Все учатся, мучаются, а зачем? Учиться музыке должны такие, как вы, кто сам почувствовал необходимость.

— Но ни одно дело, которое одолел человек, не бывает пустым, все, доведенное до конца, весомо. Между прочим, этот груз — самая легкая ноша.

— А я не собираюсь легко жить, — ответила Зойка, — я буду жить, как вы.

Он не понял, что она этим хотела сказать, но не осмелился переспросить. Считал тогда себя старым и побоялся услышать из уст семнадцатилетнего человека итоговую оценку своей жизни. И еще он боялся, что Зойка скажет: «Буду жить одна, никогда не выйду замуж, потому что свобода превыше всего. Буду одинока, как вы».