Хлеба и зрелищ

– Торбэй широко раскрыл глаза и, словно наивный, недоумевающий ребенок, уставился на Майкл.

– Ну, конечно! – сказал он. – А разве это не подлость?

И затем самым равнодушным тоном, каким может говорить человек, рекомендующий себя, как методиста или демократа, Торбэй добавил:

– Я, знаете ли, – подлец.

– Недурно-воскликнул Майкл.

На секунду он лишился дара речи, сбитый с толку таким откровенным самоуничижением.

– Должно быть, вы меня принимаете за дурака, если задаете такой вопрос, – продолжал Торбэй – согласитесь, что я до известной степени… авторитет в вопросах психологии. Я бы не мог писать психологических романов, если бы не понимал своей собственной натуры.

«Я-таков от природы. Он улыбнулся задумчивой, детской улыбкой. – Беда в том, что большинство людей стремится вести жизнь чуждую их природным наклонностям. Я этого не делаю.

«На свете много подлецов, которые стараются жить по-иному. Они хотят быть не такими, какими созданы, и в результате получается черт знает что.

Казалось, все мысли и чувства Торбэя были вывернуты шиворот-навыворот.

– Вы не верите в благие намерения? В стремление человечества к духовному росту? – спросил Майкл. – А в своих книгах вы распространяетесь на эту тему.

– Я верю в духовный рост человечества, – ответил Торбэй, – но по-иному, не так, как верите вы. Вы думаете, что на высшую ступень духовного развития человек поднимается в том случае, если идет в одном определенном направлении. Я нахожу, что нужно избрать другую дорогу. Духовный рост вы отождествляете с умом, красотой, справедливостью, добротой… Не так ли?

– Да, пожалуй, – кивнул Майкл, – хотя это не совсем то, что я думаю.

– Ну, а я считаю, что духовному развитию способствует страдание, отчаяние, падение, обиды…

– Разве вы не восхищаетесь героизмом?

– Героизм, – ответил Торбэй, – есть кульминационная точка человеческой низости. Невозможно быть подлее героя, ибо героизм обусловливается низостью душевной.

«Герой унижает людей, ибо, сопоставляя себя с ним, они осознают свою мелочность и вульгарность. Являясь для них примером, которому они не имеют возможности следовать, он тем самым их унижает. Прирожденный герой-это убийца наизнанку, его героизм оборотная сторона убийства. Человек, сознательно превращающий себя в героя, – мошенник. Я это прекрасно знаю, ибо сам был и мошенником и героем».

– Но теперь вы считаете себя подлецом?

– Да, конечно!.. Но, видите ли, я никого не унижаю. Люди всегда знают, что они лучше меня, и испытывают удовлетворение. Я являюсь как бы благодетелем бедных, униженных людей. Майкл улыбнулся.

Торбэй улыбнулся.

Оба расхохотались.

– Наступает час, когда все представители рода человеческого должны пропустить по стаканчику виски, – сказал Торбэй и потянулся к бутылке, стоявшей перед ним на столе. – Хотите? Майкл пододвинул стакан.

– Налейте мне, Эрнест, но немного.

– Ловлю джентльмена на слове, – сказал Эрнест, наливая Майклу на дно стакана.

Себе он налил полный стакан.

– Вот что я открыл, – объявил он. – На свете только и есть хорошего, что любовь да первые стадии опьянения.

«Дайте мне любви и спирту, наделите меня способностью вечно наслаждаться и тем и другим, а затем… затем можете избавить меня от ваших человеческих достижений-литературы, науки, искусства… Привяжите им камень на шею и бросьте их в реку: мне нет до них дела. Анатоль Франс всю жизнь искал истину, а в восемьдесят лет лучший совет, какой он мог дать, был: «Faites l’amour, faites l’amour!»

Любопытнее всего то, что Эрнест Торбэй далеко не всегда придерживался таких взглядов. Бывали длительные периоды, когда доминировал другой Торбэй… Другая личность, скованная жестким и холодным аскетизмом.

– Но ведь вы сказали, – начал Майкл, – что духовному росту способствуют страдание и отчаяние. А сейчас вы говорите, что любовь и пьянство-единственно стоящие вещи. Как примирить одно с другим?

Секунду Торбэй тупо смотрел на Майкла.

– И примирять не нужно, – сказал он наконец. – Это одно и то же.

– Одно и то же! Объясните, пожалуйста, Эрнест.

– Объяснить я не сумею, – нерешительно отозвался Эрнест. – Знаю, что это так, но не могу объяснить. Быть может, вы помните поэму Эмерсона «Брама»?

Если убийцы думают, что убивают,Если убитый думает, что убит, –Они не ведают, они не знаютТех путей, какими я иду.То, что забыто, – для меня родное,

Свет и тени-для меня одно.Боги погибшие живут со мною,Позор или слава – не все ль равно,Меня напрасно отдают забвению –Я – их крылья, не улететь от меня…Из полной чаши я испил сомненье,Но я гимн, что поет брамин.

Глава четырнадцатая

1