Хмурь

Варчиха и мужчина, избежавшие гибели, живущие среди таких же смешанных пар, на которых не нашлось своих Костях. Подрастающие выводки полуварчат, которые ненавидят и варок, и людей, и собственных родителей – всех, из-за кого они живут в чужом крае, всех, кто отличается от них, провожает их взглядами, не принимает их. Подросшие банды душегубцев, сначала нападающих на одиноких людей, потом – на варок, втягивающая в себя всех прочих, кто на что-нибудь озлоблен, растящая из них и себя ураган, который спустя годы покатится по варочьим домам, городским кварталам и селениям Загорья, вывалится в приграничье, куда переберутся многие варочьи семьи после того, как две кровавые луны напьются крови, и море проглотит берега. Их станет слишком много, и начнется новая война, на сей раз – с варками, потому как в этот раз у них не выйдет отсидеться в сторонке.

Ну и, спрашивает меня Хмурый мир, что ты можешь сделать с этим? Где тут – зло, а где – не зло? А если это два зла – какую справедливость ты собираешься вершить между ними? Ты точно знаешь, которое из них – добрее или злее?

Кроме того, справедливость можно вершить лишь о том, что уже произошло, да.

Нет.

Я опускаю руки, и под пальцы мои подныривает хохластая кочка. Треплю её по загривку, как дракошку, и она вибрирует, беззвучно урча.

Хмурая сторона давит мне на горло, выставляя в солнечный мир, но я знаю: она не на меня сердится, а на себя. Поделилась со мной тем, о чем не собиралась рассказывать.

Стрела должна просто лететь в цель, зная лишь о том, о чем ей положено знать. Иначе она станет тяжелой и рухнет.

Вот на кой она мне всё это показала? Что я теперь должен делать с этим знанием?

* * *

К полудню мы обходим последнюю гору, и на меня рушится узнавание. На каждом шагу, до дрожи в пальцах, до мурашек. Всё то, чего я не мог вспомнить прежде, оживает и является передо мной – живым, тёплым, родным.

Небо, сине-слепящее, не похожее ни на одно другое небо, и теперь меня не скрывают от него горы и листья ильменок. Белые-белые облака, каждое из которых похоже на фигуру животного. Только те, кто родился в Загорье, могут узнавать эти фигуры сразу, не приглядываясь, не придумывая, на что похожи облака: вот мышь плывет на животе, насвистывая, а вот сокол трубит в боевой рог, а вот на его зов спешит лошадка с развевающейся гривой. И цвет листвы – тот самый, приглушенный, а не сочный, как в Полесье: Загорье жарче, закрытое со всех сторон горами, и зелень тут рождается словно уже готовой пожухнуть. И на склоне, по которому мы спускаемся – васильки вперемешку с пыреем, горько-свежий запах трав и задорный птичий щебет.

Далеко-далеко раскинулись поля до края взора, а близко – дома из красноватой глины и желто-коричневого камня, и уже можно видеть некрашеные наличники с резьбой косицами. У домов длинные крыши, которые острыми носами торчат над плодовыми деревьями – потому что в Загорье принято селить домашних духов на высоких чердаках.

Всё здесь – родное, всё правильное, именно такое, каким должно быть, каким я его помню. И я вдыхаю всей грудью эту правильность, эту память, эту звонкую свежесть летнего дня, я дышу часто и глубоко, пока она не наполняет меня целиком, пока не идёт кругом голова, и не начинает сжиматься горло, и тогда я понимаю, что при каждом вздохе мне хочется кричать.

И я останавливаюсь, не могу больше идти, у меня дрожат колени, я упираюсь в них руками, долго и прерывисто дышу, глядя в ковер васильков и пырея под ногами, стараясь не всхлипывать.

Я вернулся домой, но дома больше нет. Во всем этом крае, до слёз родном крае, не осталось ничего для меня.

* * *

С группой расстаемся на подходе к тому самому поселению, у которого острые крыши, резные наличники и желто-коричневые дома. Стен у него нет, вокруг – множество шатров и костров, поодаль – загон с лошадьми и ослами, которых сдают торговцам внаём, за пределами жилых кварталов устроены многочисленные кузницы и шатры мастеровых.

Мы с Медным идём к посёлку, Костяха и остальные – вдоль гор на север, напутствуемые её развесёлым «Полетели за гору гуси, прилетели тож не лебеди».

Я смотрю, как она уводит на смерть варчиху и мужчину, ведет спокойно и ничем не терзаясь, словно овец на заклание, а они же только-только успокоились, повеселели, распрямили плечи, почувствовав себя в безопасности.

Я – наконечник стрелы, разящей зло. Я вершу справедливость. Хорошенькая справедливость – не вмешиваться!

Что я должен был сделать, на самом-то деле? По-хорошему – прирезать и Костяху, и варчиху, наверное, тогда бы точно оба зла были наказаны: и то, которое вершится прямо сейчас, и то, которое произойдет в будущем.

Но, правда, откуда мне знать, чем грозит будущее варкам Подкамня, если не будет у них таких вот Костях? Откуда я знаю, что устроят их духи, если варок станет ещё и ещё меньше?

Хотя, будь воля варок – мой друг Гном бы тоже не появился на свет.

Чего мне на самом деле хочется – это удушить Костяху, но я не знаю, сколько в этом желании гнева против несправедливости, а сколько – моей собственной обиды, ведь меня она тоже обдурила.