Холм псов

– Потише, пожалуйста! А то я полицию позову! Тут людей лечат! – кричит пухлая, низкая санитарка, выглядывая из процедурной.

Мужик успокаивается, начинает тяжело дышать. «Хорошо, что мы в больнице», – думаю я. У него вот-вот что-то порвется.

– Может, я уже и не работаю в школе, Плюцинская, но я все еще встречаю их и знаю, что кто делает, вот честно, знаю все, что происходит в Зыборке, поверь мне, – говорит Агата той женщине резким, словно бритва, шепотом.

Нет. Похоже, тут всегда каждый узнает каждого.

– Я ничего не делал твоей дочке, – Гжесь только теперь опускает руки. – Я ничего ей не сделал, это она отобрала у меня детей. Моих детей. Соврала за деньги.

Господи боже, пусть бы они все заткнулись, а то я сейчас взорвусь, разбрызгаюсь по коридору, распадусь на мелкие кусочки.

– Слушай, Гжесь, заткнись уже, – говорю я ему. Стараюсь говорить как можно тише. – Возьми себя, сука, в руки и заткнись. – Он смотрит на меня, словно я вдруг превратился в Дональда Дака. – Вот всегда нужно решать дела по-зыборкски. Всегда. Нельзя идти в суд, нанимать адвоката, защищаться. Нет, нужно ехать, убеждать, нахреначиваться, наезжать, – говорю, и, возможно, говорю слишком много, но этот заляпанный краской огр, отец этой бедной и глупой девицы, совершенно не знает, о чем это я, всматривается в меня взглядом еще более тупым, чем Гжесь.

– Ты о чем вообще? – спрашивает Гжесь.

– Какой суд, люди? – спрашивает худая жена огра. Огр только хлопает глазами, словно думая, что если сделает это достаточное число раз, то вместо коридора в зыборкской больнице увидит тропический остров.

– Я просто хотел бы посидеть дома, а не разгребать твое дерьмо. Один-единственный раз, – говорю я.

– Ну так вали на хрен, – заявляет мне Гжесь.

– Какой суд, спрашиваю? – худая жена огра не отступает.

– Миколай, может, тебе и правда пойти домой? – говорит Агата.

– Может и правда, – отвечаю я, разворачиваюсь и иду вглубь коридора.

– Вали на хрен, – повторяет мне вслед Гжесь, когда я направляюсь в сторону выхода.

Ночь в Зыборке пуста и глуха. То, что в ней светлое – похоже на кость в рентгеновском снимке. Будто здесь снимали хоррор и прервали на половине по какой-то непонятной причине.

Пешком до дома – примерно километра три. Мне бы снова начать курить. Нет, не так: просто я хочу снова начать курить. Сигареты помогают, будто в них есть витамины. Я бросил года три назад. Если ты бросил героин, то сможешь бросить что угодно. Это уже не производит никакого впечатления, разве что плечами пожмешь, потому что боль, когда соскакиваешь с героина, превращает человека в куклу, и хотя боль потом уходит, остается мягкость в теле и вата вместо души. Будто «что угодно» – это парадигма. Можно быть или не быть. Можно курить или не курить. Один хрен. Как сказал мне когда-то один епископ-под-ларьком, дрожащей рукой срывая

закрутку с бормотухи: «Все хуйня, кроме вечности». Потому я просто не думаю о сигаретах, то есть не думаю вот уже пару лет, но сейчас мне бы пригодилась пачка. Увы, я даже не знаю, хватит ли у меня денег, потому что не знаю, сколько они стоят. Сигареты хорошо отмеряют время. Отбивают ритм. Итожат случившееся, ставят точку. Закрывают одну главу и начинают новую. Может, по дороге попадется открытый магазин.

Много лет, будучи в Зыборке, я боялся выйти из машины. Боялся пройти по городу, где ходил столько раз. Миновать ратушу, старый торговый дом «Сполем», павильоны, где некогда был базар, прусский дом почты из красного кирпича, руины евангелической церкви. Боялся, что кто-то подбежит ко мне, собьет с ног, ударит, убьет.

Но сейчас на улицах – никого. Ноги мои хотят, чтобы я шел быстро, отскакивал от тротуара, словно у меня пружины в лодыжках, но я заставляю себя идти прогулочным шагом. Никого нет. В Зыборке никого, на самом-то деле, и не существует. Это черное чернильное пятно. Я мог бы сунуть кулак в любую из стен и вытянуть оттуда опилки, солому и вату. Раздавить их в пальцах, размазать. Я останавливаюсь на миг перед очередным павильоном, в котором сейчас находится «Жабка» [91], а некогда, давным-давно, был игровой салон, в котором можно было поиграть в бильярд или в «Мортал Комбат» на автоматах.