Холм псов

Я провожу пальцами по голове. Волосы настолько длинные, что уже с неделю собраны в рахитичный хвост. Палец касается растущих локонов. «Словно я специально начал их отпускать под приезд сюда», – мелькает у меня в голове. А ведь долгие годы после смерти Дарьи у меня были короткие волосы. На свадьбу с Юстиной я вообще постригся под ноль.

– Ну, сейчас они пореже, – говорю Каське.

– Тем более – постригся бы.

Открывает две банки пива, подает мне одну. Я все еще всматриваюсь в контуры давно мертвого неона. Мы стоим так некоторое время, а потом идем по тесному проходу между стеной, в которой когда-то был аварийный выход из кинозала, и сеткой, на задний дворик, забитый и заросший сорняками, совершенно темный.

Я не вижу ее. Двор окружают дома, их черные абрисы глотают фонарный свет. Мы стоим в пустоте, под ногами у нас – мусор.

Некоторое время молчим. Я слышу только звук, когда пальцы легонько сжимают стенки банок.

– Я знаю, о чем ты хочешь спросить, – говорит она наконец. – Но боишься, потому что чувствуешь смущение. Да, я об этом думаю все время. Думаю об этом ежедневно.

– Это отправило нахуй всю нашу жизнь. Всю, – отвечаю я непроизвольно и чувствую, как эти слова повисают в воздухе: черные, жирные пятна в темноте.

– Нет, твою жизнь оно не отправило нахуй. У тебя эта жизнь есть. У тебя жена. Книжка, которую ты написал. Что-то – да есть, – говорит она.

Я вообще не знаю, что сказать. Ее слова тоже зависают в воздухе рядом с моими; ее слова и мои слова таращатся друг на друга; глаза этих слов – словно гляделки мертвых мышей, выклеванные птицами.

– Думаю, что это никогда не должно было случиться, и что такие вещи – они как атомные бомбы – уничтожают все в радиусе поражения, коверкают все, – говорю я через некоторое время.

– Хуже всего, что он сам себя убил. Сам себя наказал. Никто не может больше ему отомстить, – говорит она тоном присяжного, оглашающего приговор.

– Не знаю, хуже ли это всего. Когда-то я тоже так думал, но сейчас уже не знаю, – отвечаю я. Даже не помню того парня. Почти не помню черт его лица. Помню только, что он всегда казался слегка не в себе, словно только что попал в автокатастрофу. И что у него был крупный кадык. И все считали его наркошей – словно он наркошей и родился. Я ищу сигареты по карманам. Снимаю с пачки целлофан, отбрасываю его. Вынимаю сигарету и некоторое время мну ее в пальцах, играю с ней, прокалываю ей темноту.

– Это город. Город ее убил. Твою сестру. Эта, сука, дыра, не город, город – это Щецин или Познань. Я всегда так чувствовал. Никогда его не обвинял, этого Гизмо, или как там его звали. Он был просто больным. Не знаю, не хочу сказать глупость, но…

– Ты уже говоришь глупость, – прерывает она меня. – Какой такой город? Что ты плетешь? Это сделали живые люди.

– Живой человек, – поправляю я. – Один живой человек.

Некоторое время она молчит, словно не в силах признаться даже в такой малой ошибке, как оговорка.

– Что ты, собственно, знаешь об этом городе? Это я тут живу. Это меня он убивает. Ты можешь в любой момент отсюда уехать, вернуться туда, откуда ты прибыл, – повышает она голос.

– Я не хочу ругаться, – прошу я ее. – В этом нет смысла.

Она снова молчит, и я снова слышу, как она легонько сжимает банку. Задумываюсь, не сказал ли чего не так. Но, с другой стороны, это наша общая потеря. Я потерял столько же, сколько и она.

– Ты струсил, – говорит она наконец.

– Прости? – переспрашиваю я.

– Ты струсил. Сбежал. Не был даже на похоронах. Я ведь помню. Написал потом эту книжку. Написал, сука, всякую чушь. Что Дарью растлевал ксендз. И, кажется, еще дядя. И кто-то еще. Ее больше типов трахало, чем шлюху в войну. Что это вообще было? Я ненавижу свою мать, но никого мне тогда не было так жалко, как ее. А потом ты никогда сюда не приезжал. Никогда. Хотя бы спросить, как дела. Да что угодно. Извиниться. А ты ведь заработал на книжке столько бабла. Столько бабла на историйках, которые разве что из жопы у себя не вытаскивал. Ты струсил, Гловацкий. Повел себя как трус. Я хотела это тебе сказать уже тогда, под кабаком, помнишь?

Когда она заканчивает говорить, я будто слышу, как что-то лопается, повисший в воздухе чирей.

– Прости. Теперь я прошу прощения, – говорю я.

– Немного поздновато.

– Я, пожалуй, пойду, – отзываюсь я. Она права во всем, что говорит. И потому все это настолько тяжело. С тем же успехом она могла бы бросать в меня камни.

– Нет, погоди. Погоди. Просто для этого немного поздновато. И все, – говорит она.

Где-то далеко – словно бы тихое пение, обрывок голоса, словно ветер вырвал у кого-то из глотки чуточку плача и принес сюда. Я мог бы спросить, слышит ли она это, но мы разговаривали о другом. Впрочем, такое – нормально. Тут воздух насыщен такими обрывками. Следами призраков.

– Я не сержусь на тебя. Просто фиксирую факт. А может – завидую тебе. Завидую, что ты сбежал, – говорит она.

– А что мне было делать? – я давлюсь тем, что как раз оказалось у меня в горле. Понимаю, что тот обрывок голоса, принесенного ветром, – мой собственный плач. Надеюсь, Каська его не слышит.