Холодный Яр

Через пару километров полк стал в какой-то балке. Командир подъехал к нашим телегам и велел развязать нам ноги. Потом, тыкая нагайкой, приказал Андриенко, Онищенко и Рудому слезть и отойти в сторону. Онищенко сам ходить уже не мог – удивительно, как он вообще прожил два дня со сквозной, никем не перевязанной раной. Его ссадили и под руки повели к двум другим, стоявшим уже посреди луга. Он вытянулся столбом и высоко поднял голову, на лице не дрогнул ни один мускул. Несколько конников заехали им за спину и сняли винтовки.

Услышав стук затворов за спиной, Андриенко и Рудой повернулись к нам:

– Прощайте, товарищи! Да здравствует Украина!

Сухой треск ружейного залпа, и хлопцы, согнув колени, упали. Только Онищенко простоял минутой дольше, хотя я видел, как поднялось облачко пыли над простреленным грязным кафтаном. Затем рухнул – всё так же, как столб. Один из верховых спрыгнул на землю и начал прокалывать шашкой трупы, по нескольку раз, для верности[221].

Командир развернул коня и махнул мне плетью.

– Слезай теперь ты.

Только я опустил ноги на землю, он расхохотался и остановил меня.

– Сиди-сиди! Шутка. Вы двое еще поживете, чем-нибудь любопытным поделитесь. Вы же офицеры.

Найденные при обыске документы продлили нам жизнь. Командир рассчитывал получить ценные сведения. Невольная радость в груди от того, что еще не конец… и горечь при мысли о физических и душевных пытках, которые нас ожидают. Всё равно погибать – так лучше уж тут, с казаками.

Ноги опять связали телефонным проводом, телегу окружил конвой. О побеге нечего было и думать.

После обеда, жалея изнуренных маршем на выручку Новомиргороду лошадей, полк стал на ночевку в селе Владимировке. Наш 2-й Запорожский проходил тут во время Зимнего похода[222]. Тогда это было хорошо вооруженное, организованное, национально сознательное село… но попадавшиеся теперь кое-где кучи пепла и обгорелые печные трубы показывали, что его успели уже «умиротворить»[223].

Стащив с подвод, нас кинули в холодную при волостной управе. У двери поставили караул. Из-за стены, со двора, доносился звук шагов второго караула. Лежа на сыром земляном полу, мы тихонько обсуждали, что делать дальше, но план побега не вырисовывался.

Поздно вечером камеру навестил тамошний начальник милиции – под его опекой, видимо, была и эта «тюрьма». Зажег принесенную им лампу, поглядел на меня и Зинкевича и спросил с неожиданной теплотой в голосе:

– Хлопцы, вы есть хотите?

У нас второй день были зубы на полке, но голод не мучил. Зато страшно хотелось пить. Гнат уже просил дать нам воды, красноармейцы ответили руганью и смехом. Начмилу же они заявили, что ведро в управе пустое, а по воду для бандитов они ни в жисть не пойдут.

Немного поскандалив с ними, он ушел. Вернулся через пару минут с кувшином холодного кислого молока и попросил развязать нам руки на время. Охрана загудела: «Еще чего! Да ты батька бандитский!» Ткнув старшему в руки билет члена компартии, начмил помог нам сесть, опустился на колени и напоил молоком. Когда я жадно пил из его рук, никому из нас не могло прийти в голову, что через несколько месяцев мы встретимся снова…

Рано утром полк выступил с привала. Сопровождал его зампред елисаветградского ревкома, который навещал село по своим делам. Около полудня мы уже были в уездном центре.

Пересекаем какую-то площадь. На высокой трибуне оратор, картавый еврейчик, из кожи вон лезет, поднимая настроение масс ввиду прорыва польской и украинской армий к Днепру. Ревкомщик, поговорив с командиром, приказывает нашей телеге ехать к трибуне под охраной десятка-другого красноармейцев. Дожидается, чтобы оратор закончил, лезет на его место и объявляет, что вчера непобедимая красная конница разбила и уничтожила банду Холодного Яра – а та дескать отнимала у крестьян последнее, предавала смерти безвинных бедняков и так далее. Указывая в нашу сторону, кричит поволжским говорком, что вот на этих руках не засохла еще кровь Пирко, организатора елисаветградского парткома[224]

. Обещает возмездие не только нам, но и всем «бандитам» на Украине[225].

Кое-где в толпе (особенно среди евреев)[226] поднимается ропот, слышны требования немедленного расстрела. Но у большинства глаза выдают молчаливое сочувствие. Горожане знают уже, кого коммунисты называют «бандитами».

Когда мы покинули площадь, зампредревкома сказал, чтобы нас везли прямо в ЧК, а он позвонит туда насчет пленных.

Впереди показался особняк в несколько этажей с транспарантом: «Елисаветградская уездная чрезвычайная комиссия». На стене намалевана красным другая надпись: «ЧК – глаза и уши советской власти. Она всё видит и всё слышит!»

Над воротами – охрана с пулеметом, во дворе ожидают чекисты. Нас развязывают и ведут в подвал, в камеру. Интеллигентный молодой еврей с красной звездой на груди и револьвером в кобуре оглядывает мое лицо с притворным участием[227].