Холодный Яр

Часом позже, у костра, я уплетал за обе щеки кусок жареной козлятины и слушал занимательную лекцию Бугая. Он подробно рассказывал о тайнах большого леса, привычках и повадках зверей, о том, как дикие птицы помогают угадать, есть ли кто-нибудь поблизости, и не чужак ли это – «лесовик никогда птаху не обидит, она его знает и не боится».

К нам подошел сияющий Чайченко.

– Ну, знаете ли, я очень доволен. Сегодня много написал. Здесь и о вас…

Он перелистнул пару страниц.

– Вот:

Не числом отряд воюет,А железной волей.

Пусть проклятый враг бушует,Выйдет с нами в полеГайдамак, чье имя славноНа земле казачьей,Железняк – не тот, что давний,А молодой, горячий.

Чтобы отделаться от него, я похвалил «поэму» и ушел спать. Проснувшись часа через два, захотел умыться и утолить жажду, но не знал, где. Все ведра пусты, и в лагере еще почти никто не вставал. Меня заметил Бугай, который сидел под деревом и вырезал из липовой баклуши ложку.

– Напиться хотите, пан Зализняк?

– Да, и умыться было бы неплохо.

– После жаркого ребята выпили всю воду. Если охота, пойдемте к роднику. Там внизу, в чаще, есть один – туда только звери ходят и мы. Я люблю вот так на рассвете полежать в кустах у ключа, поглядеть, как дикие козы и лисы прибегают воду пить.

Мы взяли ведро и вышли из лагеря. Бугай о чем-то размышлял, а когда мы углубились в лес саженей на тридцать, обернулся ко мне.

– А знаете, пан Зализняк, тот писака, который подходил к нам в обед, большевицкий шпион. Я говорил Кваше, а он смеется.

– Почему вы думаете, что Чайченко большевик?

– Я не думаю, а точно знаю. Как оно вышло, что знаю, по правде говоря, сказать не могу – но это правда, голову свою дам в заклад. В лес он пришел поневоле, леса не любит и лес его тоже не любит.

Я усмехнулся.

– Как это? Разве лес может любить?

– А вы думаете, что он мертвый? Он живой и знает, кто друг, а кто враг.

Теперь я сам погрузился в размышления и шагал, безотчетно обламывая веточки кустов.

– Ну, сразу видать, что лес никогда не был для вас домом и семьей. Когда б я напал на ваш след, то угадал бы сразу, что это прошел не лесовик. На что вы ломаете ветки? И лесу в изъян, и себя выдаете. Вон там, где мы шли, наступили на муравьище… вон тот синенький цветок обломили. А настоящий лесовик непременно переступит, без нужды и самой малой веточки не тронет.

Мы уже были на вырубке. Бугай вдруг остановился и внимательно оглядел кусты. Немного в стороне от взятого нами направления на приземистом деревце громко стрекотала и вертелась то влево, то вправо сорока.

– Чего это она шум подняла?

– А что такого? Наверное, нас увидела.

– Как бы не так. Я их натуру хорошо знаю. Там кто-то есть. Видите, она с него глаз не сводит, боится, чтоб он её гнезда не потревожил. Кого это принесло? Может, из наших кто… Давайте-ка поглядим, чтоб не вышло беды.

Он поставил на землю ведро и вытащил оружие. Я вынул свое и мы тихо подкрались к тому месту, которое Бугаю подсказала птица. Она тем временем улетела и стрекотала где-то в чаще. Бугай замер, повернулся, сжал мне руку и показал на торчавший в кустах пенек, где, спиной к нам, сгорбился поэт – видимо, писал, сдвинув колени. «Снизошло вдохновение», – мелькнула догадка, но я сразу же её отбросил. На земле у пенька лежал сапог, придавленный наганом. Вскоре Чайченко переложил револьвер на колени, взял сапог, сложил бумагу и засунул её между голенищем и поднарядом. Потом начал зашивать распоротое, держа голенище против света, чтобы точно попадать иголкой в старые дырки.

Вот и разоблачили… Но что теперь делать? Хватать его в лесу или подождать, пока вернется в лагерь?

Бугай дал мне знак укрыться получше в кустах, а сам мигом куда-то уполз. Минуту спустя он уже вязал Чайченко по рукам и ногам своей бечевкой. Я поднял сапог и вынул из наполовину зашитого голенища листки со «поэзией»: фамилии, имена, краткие биографии, а главное – «грехи» перед советской властью, домашние адреса повстанцев, имена родственников и тех, кто снабжал отряд продовольствием. Сегодня он записывал туда сведения о наших ребятах. За два дня он успел многое выведать. Бугай обнаружил там и свою кличку, а также настоящую фамилию и родное село.

– Вишь, разузнал, что я одиннадцать его братьев повесил. Ничего, браток, ты будешь двенадцатым…

В лагере поэт признался с невинным видом, что он боялся получить нагоняй за этот реестр и поэтому вел его тайком – для истории, конечно же. Но при тщательном обыске мы нашли у него в заднике сапога полотняное удостоверение на русском языке: