Холоп августейшего демократа

Машеньку уже не единожды про это спрашивали, но го­лоса и сами люди, задававшие вопросы, были где-то далеко­далеко, и слова их походили на какой-то дальний звук не то трубы, не то локомотивного гудка. Девушка скорее ощущала своим беспомощным телом, чем понимала разумом, что с ней что-то произошло, произошло страшное и необъяснимое. Лю­бая попытка напрячься и хоть что-то вспомнить заканчивалась резкой хрустящей болью в затылке, и смутные картины жиз­ни с нечёткими бухающими звуками проваливались в звеня­щую темноту. В очередной раз вынырнув из этой пугающей своим небытием бездны, она попыталась попросить воды, и её услышали! Её поняли, и холодная, сладкая, как мёд, вла­га медленно покатилась по горлу куда-то внутрь. Вода по­действовала как снотворное, начал доходить наркоз, и она не провалилась в беспамятство, а безмятежно заснула крепким сном. Спала и не чувствовала, как подшивают кожу на голо­ве, как в деревянной от сильнейшей анастезии руке орудует доктор, как Эрми, удивляя всех, составляет её раздробленные кости, и они, словно смазанные каким-то невидимым клеем, стягиваются и принимают свой первозданный вид. Машеньке грезилась мать, будто они о чём-то всё говорят, говорят и ни­как не могут наговориться. Потом снился Енох, какой-то весь виноватый, обиженный, убегающий от неё, а за ним, за её лю­бимым, бросается вдогонку Эрми, и вот они исчезают за греб­нем поросшего высокой сухой травой пригорка. Ревность и обида душат её. Плюнув на всякие приличия, она осторожно, извиваясь, словно змея, ползёт к гребню того пригорка. Трава прячет её, вот она уже у самого края и слышит неясное утроб­ное рычание, осталось только протянуть руку, и раздвинуть сухие стебли. Машенька хочет это сделать и боится, а урчание Эрми становится всё громче и отчётливее. Мысли путаются, девушка не может поверить в открытую подлость самых близ­ких людей и уже собирается незаметно уползти назад, но в последний момент неведомая сила заставляет её, приникнув к траве, глянуть вниз, и она каменеет от ужаса. Эрми в обли­ке не то человека, не то тигроподобного зверя рвёт острыми клыками растерзанное тело Еноха; вся перемазанная кровью, она, кажется, не замечает ничего, что творится вокруг. Вдруг их взгляты встречаются, Эрми приветливо ей улыбается и, за­пустив руку глубоко в изуродованную грудину, вынимает ещё трепещущее сердце:

— Вот смотри, подруга, что колотилось в его груди! — С этими словами она швыряет окровавленную плоть на землю. Ещё не успев коснуться уже начавшей жухнуть от жёсткого гор­ного солнца травы, сердце её любимого на лету делается почти чёрным и обращается в дикий, поросший серым лишаём камень. Машенька вскрикивает и перелетает в какой-то другой сон, который вскорости сменяется ещё одним, потом ещё, ещё и так до незапоминающейся бесконечности.

31

Августейший Демократ играл в морской бой. Уж так исстари повелось, что сия высокоинтеллектуальная забава являлась неотъ­емлемой частью времяпрепровождения августейших особ лю­безного Отечества. А, собственно, чего ему было не играть, когда в газовой трубе полный порядок, в державе, как и в мозгах граж­дан, полнейший застой, а от него и всенародное процветание, как в уютной болотине с сопропелем. У нас ведь всегда так — как застой, так народу одухотворение и блаженная радость, а всё от­того, что подневольный люд начальство не тревожит и револю­ции творить не понуждает. Как не назови нашу державу — что Ордой, что Московией, что Российской империей, что Союзом всех замурзанных народов, что Сибруссией — не может она дол­го без всеобщей смуты и революционных закидонов жить. А уж как бунт загудит красными вихрами под крышами ни в чём не повинных домов, тут уж держись, резать начинают друг дружку наши соотечественники, только хруст костей над миром стоит, — вот почему всякая властная апатия воспринимается в народных массах как самое что ни на есть блаженство и расцвет. Да одно жаль — недолги эти отдушины, годов от силы пятнадцать и всё, опять круговерть и кровавые потёки на обледенелых мостовых. Так что нынешнее время раем для подданных казалось — ниче­го, что впроголодь, ничего, что убого и забито, зато без револю­ционного энтузиазма и войны.

Играл себе Преемник сам с собой и радовался своим кора­бельным победам, а всё в данном ему Богом уделе шло своим неспешным чередом.

«Д-4». Попал! Попал! Или это не «д», а «в», вот свиньи лысые, сколько раз им можно говорить, чтобы буковки наноси­ли печатными литерами, а не прописными. В этих прописях я сызмальства путаюсь, то вниз закорючка, то вверх — поди их в пылу боя разбери. Надо будет наказать начальника Генераль­ного штаба за подобное головотяпство. Если они мне не могут соответствующим образом боевые карты выправить, я пред­ставляю, что они для армии клепают. Надобно, надобно наипримернейше наказать».

— Ваше Августейшество! Срочная телеграмма от графа Костоломского! — отрывая его от великих дел, пропитым голосом доло­жил начальник дворцовой стражи Власий Алекс Бен Егуда-орк и бесцеремонно сунул Правителю в руки продолговатую картонку.