Холоп августейшего демократа

Мешок, накинутый на голову, постоянно прилипал к лицу и не давал дышать полной грудью. Вонь застоявшейся нищеты, которую источала грубая ткань, периодически вызывала рвотные позывы, Машеньке казалось, что ещё немножко, и она умрёт. Всё тело нестерпимо ныло. Как связанного барана, её перебросили через седло и куда-то везли. Скорее всего, она несколько раз те­ряла сознание, последнее, что она помнила, — был туман, рас­творивший и спрятавший собравшихся у скалы людей. По мере того как сознание к ней возвращалось и она стала различать не только вонь мешка, но и звуки, в её голове, словно потревожен­ные кузнечики, запрыгали разные мысли. Прежде всего до слёз стало жалко мать, она представила себе её боль, увидела, как та страдает и не находит себе места, срывая злость на неповин­ной дворне. Потом нахлынула другая мысль, и её охватил ужас: а где Даша? Неужели она осталась одна с этими бандитами?! Что с нею будет? Непроизвольно в уме рождались страшные картины каких-то диких оргий, невольничьих рынков, реки слёз и прочие мерзости. Подобные фильмы были весьма популярны в Объевре, благо, знаменитый Голливуд уже лет двадцать как переместился в бывшую Турцию, а ныне обычную лекторальную зону. «Ма­мочки. только не это!..» — Машенька совсем по-другому пред­ставляла своё недалёкое будущее. Слёзы бессилия и горькой оби­ды покатились по щекам.

Кони, проскакав долгое время, уже неспешно шли шагом. Похитители тихо переговаривались на каком-то странном и ма­лопонятном ей языке, и монотонность движения почти укачива­ла. Вдруг что-то произошло, и разговор неожиданно перешёл на повышенные тона, они громко заспорили, и лошадь затанцевала на месте. Машенька перестала плакать, и колючий страх охватил её душу.

— Ты, кобелина поганый! — как спасительный круг для уто­пающего, долетел до неё Дашин голос. — Ты и мысли такой даже не держи! Вон кобылу свою обхаживай, а об молодой барыньке и думать не смей!

— Гамадрил, я те разговор говорю: не моги кызымок ца­пать, они таньга большой стоят, а попортишь — Сар-мэн твоя яйца на сковородку ложить будет. Моя молчать не станет, моей барыша хоца!

— Ай, лё! Зацем пустое на воздух брешешь? Я твоей сам таньга дам, я такоя куня даже рукой не трогал.

— Твоя моя не понимай! Молцать, однако, моя не будет, мне свой яйца дорозе будет, позалуй. Не цапай куня, скоро уже дома будем, тама таньга свой поганый, однако, дас свободныкам зрицам и всё полуцес. А есё Мурдиксар четырёх молодых ослицек, однако, в банды пригнал, совсем задаром даёт подружиться.

— Ти это про ослициков не бресэс? — подобревшим голосом произнёс тот, которого называли Гамадрил.

— Мамой Буды клянуссс! Сама видел один такоя рыжень­кий, как ты лубиссс, однако.

«Господи, ужас какой.» — у Машеньки застучало в висках. Хотелось выкрикнуть подружке слова благодарности, но горло со­всем пересохло и вместо слов исторгало какие-то жалкие хрипы.

Они ещё порядком ехали, скорее всего, всадники слегка при­кемарили, и лошади сами по себе неспешно брели в сторону дома. От мерного покачивания она тоже начала проваливаться в непрошенную дрёму. И снился ей всё тот же лунный сон, кото­рый они так и не успели разгадать с Дашей.

Пробуждение было стремительным.

Вокруг галдела разноязыкая толпа. Ослабшие ноги не держа­ли, и Маша, ещё ничего не соображая, повалилась на землю. Кто- то торопливо сдёрнул с неё мешок, и она зажмурилась от яркого утреннего света. Повернув голову, она увидела летящую к ней и сдирающую на ходу с себя верёвки Дашу.

— Ой, горюшко наше! Цела! — оглядывая и ощупывая ещё не пришедшую в себя хозяйку, причитала прислуга. — Не сносить мне дурной головы, и поделом, поделом! Да не плачьте вы теперь- то, самое страшное уже минуло, а здеся, в логове ихнем, вас уж никто не обидит. Они ж, небось, денег захотят за вас получить. Как выяснят, что да как, так и отправят к тётушке вашей гонца.

— Почему ты всё время говоришь про меня одну, а ты как же? — ещё шмыгая носом, но уже с любопытством озираясь во­круг, спросила Машенька.

— Да что я? — возясь с верёвкой на своей ноге, тихо ответи­ла Даша, — я ж из простых, кто за меня что даст?

— А тётушка?

— Да уж она ещё, небось, и приплатит, чтобы меня куда- нибудь подалей в гарем запродали! И правильно сделает, поде­лом мне, припадошной! И что ж меня дёрнуло вас-то с собой в горы тащить?