Хозяйка дома у озера

— Не шути так. — Она прижала руки к щекам. — Я чуть было не пошла на поводу у папенькиного управляющего. А ведь ты прав, я не подумала о том, что никто кроме нас с Прохором Федотычем больше не остался здесь. — Девушка опустила руки. — Иногда я думаю, что это наказание. Только затрудняюсь ответить для кого, для него или для меня.

— Настя, сядь. — Матвей закончил возиться с тарелками и отодвинул для нее стул.

— Я очень не хочу тратить наш день на сожаления.

— А придется, — мрачно сказала она, садясь за стол. — Потому что… потому что…

— Потому что именно ты отравила нашего грозного управляющего, а теперь мучаешься угрызениями совести? — спросил Матвей, садясь напротив.

— Давно знаешь? — Настя опустила голову, темный локон почти коснулся тарелки.

— Ну, секунды две, — ответил Матвей. — Ты сама сказала, что мое отравление кажется ему справедливым, вот я и предположил самое очевидное. — Она налил в бокалы воду и потребовал: — Рассказывай.

Она замотала головой.

— Настя, посмотри на меня, — попросил мужчина, и девушка медленно подняла голову. В ее умоляющих глазах была такая тоска, что он чуть не пошел на попятный, чуть не сказал, чтобы она забыла об этой чепухе и попробовала рыбу. Как-никак столетняя диета — это вам не шутки. — Я сейчас скажу кое-то неприятное, а тебе придется выслушать. Настя, ты мертва более ста лет. Прохор Федотыч тоже мертв. Умерли и твоя нянька и твой отец. Но я жив. И это моей жизни угрожают. Но я могу с этим разобраться. И разберусь. Не заставляй меня делать это вслепую, я должен знать, что случилось тогда. В твое время все проблемы решали мужчины? Так вот, за сто лет ничего не изменилось. Боишься, что я узнаю о тебе что-то плохое? Вспомни наши первые дни, я сам не образец добродетели. И прости за замечание, но хуже уже некуда.

Настя продолжала смотреть на него, а на щеках девушки разрастались два красных пятна, словно от лихорадки.

Смущение или ярость?

— Позволь мне помочь тебе. Помочь нам.

Она отвела взгляд и какое-то время смотрела в сторону, и когда он почти уверился в том, что взял неправильный тон, и девушка не проронит ни слова, она заговорила. Сперва тихо, а потом все громче и громче, заставляя события столетней давности оживать перед глазами.

24. Ее день. Одна тысяча девятьсот третий год от Рождества Христова

Настя не помнила, что ее разбудило. Возможно, хлопнул ставень от ветра, а может, ночной крик совы. Она помнила, как открыла глаза, а потом закрыла их и зарылась в пуховое одеяло, надеясь вернуть сон. Но тот сбежал от девушки, как сбегал по утру к кухарке кот Васька с драным ухом. Она помнила, как ворочалась с боку на бок, помнила, как со стоном спустила ноги на пол и каким холодным он ей показался. Она даже чуть не передумала и не забралась обратно в постель.

Лучше бы передумала. Но в ту ночь дом тонул в темноте. Теплой, уютной и знакомой дол каждой скрипучей доски, до каждой ромашки на обоях, и даже квадрат света, что ложился на пол в коридоре, казался привычным, ведь он появлялся тут каждый вечер, когда зажигали свечи, или когда в окна заглядывала луна.

Ее шаги были легки и неслышны. Слишком неслышны. Настя всего лишь хотела выпить молока и, может быть, стащить пирожок с требухой. Она на цыпочках миновала спальню нянюшки. Та все время ругалась из-за пирожков, называя их баловством, и тут же бросалась накрывать на стол, подавая, как минимум три перемены блюд, чтобы дитятко от недоедания, не дай боженька, не спала с лица.

При воспоминаниях о нянюшке «дитятко» тихо хихикнуло.

24. Ее день. Одна тысяча девятьсот третий год от Рождества Христова (1)

Настя не помнила, что ее разбудило. Возможно, хлопнул ставень от ветра, а может, ночной крик совы. Она помнила, как открыла глаза, а потом закрыла их и зарылась в пуховое одеяло, надеясь вернуть сон. Но тот сбежал от девушки, как сбегал по утру к кухарке кот Васька с драным ухом. Она помнила, как ворочалась с боку на бок, помнила, как со стоном спустила ноги на пол и каким холодным он ей показался. Она даже чуть не передумала и не забралась обратно в постель.

Лучше бы передумала. Но в ту ночь дом тонул в темноте. Теплой, уютной и знакомой дол каждой скрипучей доски, до каждой ромашки на обоях, и даже квадрат света, что ложился на пол в коридоре, казался привычным, ведь он появлялся тут каждый вечер, когда зажигали свечи, или когда в окна заглядывала луна.

Ее шаги были легки и неслышны. Слишком неслышны. Настя всего лишь хотела выпить молока и, может быть, стащить пирожок с требухой. Она на цыпочках миновала спальню нянюшки. Та все время ругалась из-за пирожков, называя их баловством, и тут же бросалась накрывать на стол, подавая, как минимум три перемены блюд, чтобы дитятко от недоедания, не дай боженька, не спала с лица.