Хозяйка дома у озера

Девушка уткнулась в подушку и зажмурилась, пытаясь отогнать непрошенные воспоминания. Забыть слова, полную рюмку, мужскую тень на ковре и трость. Да, ей уже доводилось видеть ее. И не раз. И не раз хотелось сломать. Но девушка не могла себе этого позволить. Только не барышня ее воспитания и только не по отношению к жениху, не к ночи будь он помянут.

Настя вздохнула, чувствуя, как на глазах выступают слезы. Какая девушка не мечтает выйти замуж? Пойти к алтарю в белом платье, а там ее будет ждать высокий, статный… убогий инвалид. Отдышливый, опирающийся на трость дядька, с отвисшими, как у кобеля с псарни, щеками. Ее жених был старым, даже старше папеньки. Они познакомились еще до ее рождения, даже до знакомства отца с маменькой. Они вместе открывали первый ТРАСТ. Им бы этим и ограничиться, нет, решили породниться.

Божечки, когда она узнала о сватовстве, то не задала папеньке ни единого вопроса. Она прибегла к более действенному методу: проплакала три дня в подушку, отказываясь от еды и сводя с ума нянюшку. А та сводила с ума папеньку. Но проверенное годами средство не помогло, и этот опирающийся на трость старик скоро превратится в ее законного мужа. И тогда девичья мечта станет реальностью.

Настя снова всхлипнула. Значит, будущий муженек и папенька снова что-то измыслили вместе. Ой, как ей не нравился этот ночной разговор! А может, она себе все это напридумывала от девичьей душевной маеты? Может, этот разговор и не важен?

Вот только она так не думала. И так не думал и папенька, особенно когда смотрел на нее на следующий день за завтраком. Слишком внимательно. Слишком трезво. Испытывающее. Пришлось похлопать ресницами и спросить купят ли ей белые сапожки. Папенька отвернулся, но все равно оставался слишком задумчивым, он даже не рыкнул на управляющего, когда тот притащился с бумажками прямо в столовую и стал что-то бубнить о приплоде пегой кобылы.

24. Ее день. Одна тысяча девятьсот третий год от Рождества Христова (2)

Папенька отмахнулся от Прохора Федотыча и послал его в кабинет, составлять компанию сыночку, да с бумажками лобызаться. А потом перевел взгляд на нянюшку и нахмурился.

«Обнулить активы» и «каторга» — вспомнила Настя и едва не разлила чай на скатерть. Она бы никогда не поняла о чем речь, так как это словосочетание ничем не выделялось из дюжины другой умных слов, которыми так любил щегольнуть Митька, хотя ей всегда казалось, что сам он не понимал и половины. Не поняла бы, если бы не слышала раньше от Лизаветы Кистяевой. Ее папенька уже обнулил активы и стал банкротом. Лизавете пришлось уехать к тетке в Саратов.

И вот теперь это слово прозвучало в ее доме, прокралось под покровом ночи, как лиходей, что выносит столовое серебро. Отец Лизки угодил в долговую яму. Насте сразу представилось углубление в земле вроде отхожего места. Бр-р-р! Она не хотела видеть там папеньку, и у нее де было тетки в Саратове. У нее вообще не было никакой тетки.

— Ну вот, совсем ничего не съела, голубушка, — покачала головой нянюшка, убирая со стола.

Это были последние слова, которые Настя услышала от нее. Банально, но… Если б вы знали, когда вас ждет смертный час, то чтобы сказали? Что-нибудь важное, вроде откровения от Луки? Или обычную банальщину, вроде того, что кто-то не поел от пуза и теперь будет маяться животом? Гадать бесполезно.

На самом деле Настя жалела не об этом, а о том, что сама ничего не сказала нянюшке тогда. Потому что, когда девушка увидела старушку часа через два, та лежала на кровати в своей комнате и смотрела в потолок, на котором не было ровным счетом ничего интересного. Посиневшие губы были приоткрыты, из-под подушки торчал уголок молитвенника в потертом переплете, на тумбочке у изголовья стояла чашка с остатками чая, на спинке кровати висела пуховая шаль.

Настя помнила, как старалась смотреть на что угодно, только не на лицо старой женщины.

— Няня? — едва слышно позвала она, но та не ответила, даже головы не повернула.

— Кто ее сюда впустил? — рявкнул папенька.

Вопрос был риторическим, ее никто не впускал, она вошла сама.

— Пойдемте барышня, — услышала девушка голос Митьки и ощутила на плечах тяжесть чужих рук. — Идемте, Анастасия Ивановна, в спаленку.

В любой другой день парень бы схлопотал оплеуху. А в этот… В этот увалень Митька в первый и в последний раз оказался в ее опочивальне. Писарь усадил ее на кровать и явно растерялся, знать не зная, что делать дальше.

— Ну… это… это… — Он топтался на ковре, как слон.

— Она всего лишь прилегла отдохнуть перед обедом. Она всегда так делала, — беспомощно сказала Настя.

— Ну… это… она же старая была.

— Была? — со слезами повторила девушка.

— Ну… это., старики, они это… помирать должны. Чего ж им еще делать-то?

— Должны? — на этот раз девушка почти взвизгнула. — Да она час назад Глашку веником отходила, за то, что та передник утюгом сожгла. Отходила и даже не запыхалась. Кто это тут должен умирать? — Настя вскочила. — А ну пшел вон, окаянный, пока и тебя веником не отходили!