Хозяин Москвы

– Ты это… На ведущей своей женись лучше. А то мало ли что. Сам знаешь, время сейчас военное.

***

В банкомат теперь не попадёшь. Как не зайду – всё очереди. Темные снимают последние сбережения, зарплату они больше не получают. И деньги какие-то смешные – по сто, двести рублей. Выглядят жалко, одежда поношенная и лица не весёлые.

Передо мной мама с девочкой лёт трёх. Девочка дёргает её за палец и повторяет:

– Мама, купишь мне киндер? Мама, купишь мне киндер?

Мама уставшая, смотрит куда-то в себя:

– Ты знаешь, денег нет…

– Мама, ну ты же обещала! Деньги же в банкомате есть!

– Нам тогда на еду не хватит… Что папа будет есть?

– А я с ним киндером поделюсь!

Я вышел, нашёл магазин рядом, купил упаковку киндеров, вернулся и девочке подарил.

– Это тебе от Святейшего, – говорю.

И ушёл. Ну к чёрту, буду водителя в банкомат посылать. Что-то у меня такое связанно с маленькими детьми, не могу видеть всё это.

***

– Ты охерел! – батюшка ударил кулаком по столу.

И глаза сузил, так что брови как штормовые волны над ними нависли, и смотрит на меня пристально, словно самую суть мою читая и не одобряя её.

– Что такое, святейший? – с перепугу ляпнул я.

– Какой я тебе на хрен святейший? Мозги последние протрахал с лярвой своей?!

Я замер. Что не так, думаю, где осечка была?

– Это что такое? – заорал он. И писклявым голосом, покачивая головой, повторил мои слова:

– «Это тебе от Святейшего»! Ты что под трибунал захотел, как враг народа? Или к Дынину с Мировой в пидлагерь?

– Да как же… Да откуда же…

– Да оттуда же, милосердный ты наш! Сразу сообщили! Да не один, а целых трое! Причём не удивлюсь, если среди доносчиков была та самая мама, чью дочку ты вдруг пожалеть решил!

Я опустил голову.

– Хорошо ещё, что сразу мне передали, твой друг из ФСБ, а то – попади не нам – не спасло бы твоё небесное звание!

– Каюсь батюшка… Просто… Просто жалко их стало.

– Жалко?! – опять заорал он. – Жалко у пчёлки в жопе знаешь где?!

Я вопросительно посмотрел на него, не поняв.

– Где?

– В жопе! Ясно?

Я кивнул.

– Ладно, – он успокоился. – Милосердие это, конечно, по-христиански. Только ты не Христос. Или готов на кресте повисеть?

Я отрицательно помотал головой.

– А раз не готов, то и сиди тихо. Вот тебе епитимья. Отныне и до особого распоряжения – никакого секса. Ослушаешься – монастырь.

– Батюшка! – умоляюще воскликнул я. – Да что же это такое опять? Причём здесь секс! Что вы всё секс, да секс… Чего вам это секс?

– Чтооо?! – страшно прогудел он. – Чтооо?! Пошёл вон!

***

– Маш, такое дело… Мне духовник запретил сексом заниматься…

– Надолго? – рассмеялась она.

– Что смешного? До «особого распоряжения»…

– И что же теперь делать, – сдерживая смех, спросила она.

– Не знаю, – тяжко вздохнул я.

– Ну не расстраивайся! Секс это ведь не самое главное в отношениях. Ты же меня любишь не за это, правда?

Мне стало обидно. Я так огорчён, подавлен, а она издевается надо мной. Как будто рада этой проклятой епитимьи!

– Ясно, – пробормотал я. – Ну пока, мне пора. Я напишу.

– Постой, – она обняла меня и ласково поцеловала в ухо. – Не спеши. Давай хоть напоследок согрешим!

Я с удивлением посмотрел на неё.

Она не выдержала и расхохоталась.

– Ну у тебя и лицо! Выражение, как у обиженного енота.

Я попытался встать, но она удержала меня.

– Милый, да брось ты! Этот твой батюшка, как к сыну тебе относится. Уверена, что ничего он тебе никогда не сделает. Покричит, пар выпустит и всё. Ты вообще хоть одну из его сексуальных епитимий выполнил?

– Нет.

– И что тебе было?

– Ничего…

– Ну вот. Расслабься. Пойдём лучше в музей, экспозицию из Уффици привезли.

Мне сразу полегчало.

***

Раньше, бывало, ни в Пушкинский, ни в Третьяковскую не попадёшь. Очереди сотни метров, стоишь под дождём и ветром, мёрзнешь, ждёшь, проклинаешь последними словами Рафаэля, Микеланджело и других черепашек-ниндзя. Ну и стоящим в очереди тоже достаётся. Ну чего вы, думаешь, припёрлись, как будто дел у вас больше нет никаких? Неужели все такие ценители искусства? Ведь большая часть из вас не понимает ничего в живописи и вам что Рембрандт, что Малевич – один хрен. Но нет, стоим, томимся, чтобы потом в толпе поглазеть минуту-другую на пару привезённых полотен. У нас хоть селфи не делают, а в Лувре – так там непрерывная фотосессия с Джокондой.

Любопытно, что когда тёмные были ограничены в правах, так народу ещё больше стало в музеях. Всё они как будто разом ломанулись – словно хотели в последний раз на прекрасное поглядеть. Точнее даже не поэтому, жизнь просто стала такой, что нужно было куда-то от неё уйти. А куда ещё, кроме как к вечному.

Но теперь всё иначе. Никаких очередей. А всё потому, что тёмных нет. В музеи филям, блюварям и редискам тоже запретили.

И вот входим мы, а залы безлюдны, только пожилые тётеньки в форменных костюмах на стульях сидят сами как экспонаты. Никого, тишина, и таинство веков молчаливо смотрит на нас со стен.