Храбрые сердца однополчан

В такой сложной обстановке необходимо было быстро принять решение, обеспечивающее успех дальнейших действий полка.

На своем КП мы в течение нескольких минут совещались — «военный совет» полка даже в столь нелегком положении остался верным творческому поиску. Бушмакин и другие офицеры поддержали мысль, что в данный момент придется решать две задачи: первая — Боронину совместно с противотанковым резервом и саперами отражать контратаку, как бы ни было тяжело; вторая — ввести в бой второй эшелон полка и продолжать наступать, во что бы то ни стало проникнуть вглубь и ударить контратакующему противнику во фланг — только так можно подсечь под корень его рвущуюся вперед лавину.

Вслед за решением — действия. Майор Н.Боронин силами своих подразделений с большими трудностями (да и с потерями) сдерживал вражескую контратаку. Другой наш батальон протиснулся вперед и сейчас же резко развернулся вправо, охватывая противника с фланга.

С вводом вторых эшелонов дивизии и полка положение начинало выправляться, но не настолько, чтобы считать задачу решенной.

Дивизия продолжала вести наступательные бои, однако прежнего превосходства над противником уже не чувствовалось.

«Вот что такое контратака противника, которую не сумели должным образом пресечь в самом начале! Вот каково ее психологическое воздействие на людей, — невесело размышлял я, перебирая в памяти последние события. — И что значит упустить командиру и штабу пару существенных пунктов в организации работы… А ведь не так уж она страшна, контратака противника, если ее своевременно предвидеть, подготовить к ней себя и людей, спокойно и решительно отразить. Впервой, что ли?..»

— Майор Бушмакин! — обратился я к начальнику штаба. — Наша с вами вина в том, что мы вовремя не вскрыли возможность этой контратаки, не приняли мер для обеспечения открытого фланга полка.

И хотя я сказал это без всяких предисловий, перейдя к разговору от собственных раздумий, Бушмакин понял меня. Наверное, и он думал о том же.

— Основная вина во всем штаба, — глухо промолвил Бушмакин.

Я понимал, как ему было сейчас тяжело. И у меня само по себе вырвалось:

— Разделим вину пополам.

* * *

Наверное, каждое ранение кажется нелепым. Ведь никогда не подумаешь, придя в сознание, что вот на этот раз ранило, дескать, закономерно. Первое, что начинает волновать, — это чувство досады, а потом уж является, входит надолго боль.

И откуда же такая силища берется у пули, весящей несколько граммов? Ну продырявит тело, это понятно, а ведь, кроме того, непременно свалит с ног любого крепыша, будто ударит тяжелым бревном.

Очнувшись после ранения, уже перевязанный, заботливо уложенный на шинель товарищами, в течение первых 15–20 минут боли не ощущаешь. Наоборот, охватывает приятная, сонливая слабость.

Начинаешь вспоминать: как же это все случилось, как же тебя угораздило?

Мы шли группкой, разговаривая и споря на ходу, шли на новый пункт управления…

Вот появилась страшная жажда. Она все время донимает, но иногда обостряется мучительно.

— Пить… Дайте пить!

Гриша Бушмакин, Саша Иванов, Миша Красносвободский — все такие хорошие и родные — пропускают мои просьбы мимо ушей.

— Приказываю: дайте пить!

Переглядываются, мнутся и… не дают, изверги! Я им повторяю требование в самой категорической форме, а они докладывают, что выполнить не могут, потому что все запасы воды вышли, а фляжки утеряны.

Вижу, так и не дадут. Ранение тяжелое — через бедро в брюшную полость, — и они знают, что до осмотра хирургом пить нельзя — можно себя погубить.

Стараясь как-то приглушить чувство жажды, заставляю себя думать о чем-нибудь другом, например о том, как случилась вся эта нелепость. Ну-ка разберем все по минутам и по метрам, выясним, где и что было сделано неправильно.

Итак, мы меняли ПУ, поскольку боевые порядки первого эшелона полка ушли вперед километра на полтора. Мы шли — я, Бушмакин, Стружанов, Иванов, Красносвободский и другие, — направляясь на новый ПУ. Шли спокойно, зная, что находимся в тылу своих наступающих батальонов. Справа чернела деревенька под названием Пети. Наши разведчики на рассвете перед атакой побывали в ней. Доложили: даже, мол, не деревня, а так, хуторок, а такого там нет. Теперь же, когда поравнялись мы с хутором, черневшим справа в нескольких сотнях метров, в груди вздрогнуло какое-то предчувствие: «Как пульнут оттуда…»

В тот же миг из деревни хлестнул сильный огонь. Как там враги очутились, сколько их — неизвестно, но что прицельно бьют по нас — это точно. Если наблюдали за нами из засады, то, конечно, поняли, что передвигается пешим порядком и без охраны группа офицеров управления наступающего полка.

— Ложись! — закричал Бушмакин.

Мы попадали на том месте, где остановились. Мало-мальски укрыться от огня можно было лишь в бороздах пахоты.

Я упал, будучи уже раненным. Сбило с ног, тяжело толкнув справа в бедро, будто плашмя собственным пистолетом, висевшим на поясе, ударило. Сразу сознания я не потерял. Успел отдать нужные приказания.