Хроника чувств

«Лоэнгрин» был поспешно включен в план в ноябре, во время визита Молотова в Берлин, в основном по практическим соображениям. В театре было достаточно музыкантов и певцов. В операх Верди оркестр не использовался бы в полную силу. Главный дирижер, академик, объявил в Военно-музыкальной академии в Москве семинар, на котором предполагался разбор партитуры «Лоэнгрина». Решение вышло как-то само собой, однако в день начала войны оно оказалось проблематичным. Отменить премьеру «Лоэнгрина»? Все билеты были распроданы[6].

В театре ситуация выглядела так: в восемь утра певцы и оркестр были на месте. Последние известия они слышали дома, а затем в каморке вахтерши на служебном входе. Теперь они репетировали финал третьего действия: Лебедь удаляется, в сцене рейхстага в Брабанте партии хора и солистов переплетаются, рейхстаг в едином порыве отправляется на восток, чтобы вступить в войну с гуннами.

После короткого обсуждения музыканты решили, что невозможно просто выбросить результаты трехмесячных трудов, что бы ни происходило на границах страны. Как раз в такой исторический момент нельзя быть расточительным. Для них было важно не столько «содержание» произведения Рихарда Вагнера, сколько сценическое, артистическое, музыкальное наполнение задач, которые им предстояло решить, подобно тому как экскаватор должен к определенному сроку ликвидировать гору строительного мусора. В то же время в такой работе заключена и немалая гордость — гордость созидателя.

Директор театра позвонил первому секретарю райкома партии:

— Товарищ Антонов, мы глубоко потрясены бедой, постигшей нашу страну.

— Не совсем так, товарищ директор: беда ждет агрессоров. Так и передайте. Они решились на авантюру, последствий которой не сознают.

— То есть вы настроены оптимистично?

— Безусловно. Больше я вам пока ничего не скажу.

— Сегодня вечером премьера «Лоэнгрина».

— Я знаю, я приду.

— Я спрашиваю, потому что это немецкая опера, исполняется на немецком языке.

— На нас напали не немцы, а фашисты и милитаристы, угнетающие и свой собственный народ. Это необходимо донести до людей. Это можно было бы разъяснить перед началом представления в своего рода объявлении. Дать, так сказать, ориентировку.

— Опера поется по-немецки. Это может быть понято как провокация, если повнимательнее присмотреться к тексту.

— А нельзя ли было бы в самом крайнем случае исполнить оперу по-русски?

— Исключено. Певцы выучили ее по-немецки.

— Пусть переучат.

— За один день это никак невозможно. Да и сначала нужно переписать клавиры с русским текстом и прочее.

— Тогда поставить дикторов по краям сцены или в зале, чтобы они произносили текст по-русски. Может, певцы могут петь немного поглуше?

— С точки зрения общего художественного впечатления я бы не советовал.

— Однако это было бы интересно и информативно.

— С точки зрения содержания текстов и опасно тоже, товарищ первый секретарь.

— А может, вообще обойтись без пения?

— Это было бы необычное решение.

— Симфоническая сюита с текстами, произносимыми дикторами и лозунгами, понятными без всяких экивоков. Так сказать, вечер серьезных размышлений, патриотическое торжество.

— Необычно.

— Мы живем в необычное время, товарищ. Увертюра Чайковского «1812 год» тоже обходится без пения и тем не менее понятна.

— Знакомы ли вы с содержанием оперы «Лоэнгрин», товарищ Антонов?

— Нет.

— Это рыцарская опера со сверхъестественными героями. В основе ее фантазии юной германки. В финале происходит своего рода съезд немецких рыцарей под председательством императора. Хор, солисты и оркестр сливаются воедино, и разделить их невозможно. Если перевести это на русский, то провокационные моменты станут яснее, чем когда поется на иностранном языке. Лучше всего были бы итальянские или турецкие костюмы, вроде тех, что у нас в костюмерной есть для «Багдадского цирюльника». Но все это успеть до восьми вечера невозможно.

Руководитель оперы был на этой должности недавно. Когда в ноябре 1940 года решался вопрос о репертуарном плане, его еще не было. Он вовсе не собирался губить свою карьеру из-за политической недальновидности. Он незадолго до того был переведен из Алма-Аты и, в сущности, больше думал о партийной карьере. Так что ему важно было представить дело максимально объективно и разделить ответственность с партийным руководством Ленинграда.

Первый секретарь задал встречный вопрос:

— Можно ли сказать, что это социалистическая опера?

— Нет.

— Можно ли назвать Рихарда Вагнера фашистом?

— Нет.

— А революционером, представителем борющихся прогрессивных сил?

— В молодые годы.

— Есть ли ясное отличие между Гитлером и Вагнером?

— Разные поколения.

— Будет ли опера понятна, если ее сократить или урезать наполовину?

— Строго говоря, она вообще не очень понятна.

— То есть дело в красоте музыки?

— Музыка красивая, «неземная».

— Надо что-нибудь придумать.

(Директор театра молчит.)

Секретарь райкома обещал перезвонить через двадцать минут.