Хроника Рая

Прокофьев выступил более-менее лицемерно, дескать, высшая ценность – стабильность вуза, ради этого давайте-ка все помиримся, пока не поздно, пока не пройдена точка невозврата (понимал, конечно же, что двадцать раз как пройдена), да у каждого своя правда, но ради университета… В другое время ему бы не простили эту «свою правду». Но Михалкиным было уже ни до чего. Пикантность ситуации была еще и в том, что в числе восставших учредителей была мать жены Михалкина-младшего. В этом и вправду было что-то от античной трагедии. Дочь Аннушка нанесла удар: «Про-кли-на-ю! Ни-ког-да не увидишь внучку. Сдохнешь под забором». (Внесено в протокол.) Мать, в прошлом, ректор огромного вуза, четверть века как ректор, видала виды (прозвище: Анаконда). Ее выступление было холодным (по контрасту с первобытным визгом, поднятым обеими сторонами процесса): цифры, факты, счета, а в заключение, сказать на сладкое, систематизация всего, что наговорила жена Михалкина-старшего о «плодах».

Ректор Михалкин выступил со страстной речью, что, судя по всему, разоблачала неправильный порядок мироздания. Когда очередь дошла до жены ректора, она минуты три с интонацией героини античной драмы над телами детей повторяла одно только слово: «Отдайте!» Потом уже стало известно, что слово это она после заседания повторяла еще два дня без остановки. Через месяц вернулась из психушки просветленной настолько, что, как говорили злые языки, не реагировала уже на произнесение в ее присутствии слова «доллар». На что другие, не менее злые языки советовали попробовать сказать слово «евро». Только был ли евро уже, или тогда еще ходили национальные валюты? Прокофьев вполне справляется с последовательностью своих событий, но, в последнее время, все чаще натыкается на собственную беспомощность насчет дат. Неужто это такие, первые, наверное, вариации на лехтмановскую тему? Пустяки, конечно. Но (он вспомнил тот разговор с Вологжиным), он действительно не может сориентироваться, с каких пор он здесь, «на горе». Ладно, потом разберемся. Дело все же не в Лехтмане, не в Прокофьеве даже. Он вдруг понял(!) В самой «горе».

Чем закончилась битва гигантов? В стране шла перерегистрация уставов и Михалкины подали документы, где были только четыре учредителя: отец, сын, Аннушка и тенор П. Остальные долго судились, но почему-то так и не смогли восстановить себя в уставе. Равно как Михалкины не отсудили себе «честь и достоинство».

Проигравшие написали в прокуратуру, налоговую полицию, просто в налоговую, в министерство образования, комитет защиты потребителей, но это была уже не борьба, а всего лишь месть. Проверки, конечно же, привели к штрафам и карам, но травмы были все-таки не смертельны. А Михалкин-старший шел уже на поправку после небольшого инфаркта. То есть для Михалкиных все закончилось хорошо.

Они пытались лечь под вице-спикера. Но что они такое для вице-спикера Думы? Семье предстояло решить квадратуру круга: найти покровителя, который будет результативно покровительствовать, не претендуя при этом на контроль над ними и не имея возможности для контроля. В конце концов, не сумев переупрямить действительность, пошли на компромисс с нею – должность председателя Совета Попечителей (институция президентства выкорчевана из устава) милостиво принял на себя референт помощника зама структуры, название которой Михалкины произносили торжественным шепотом. Это его явление народу: лимузин с мигалками, охрана в шикарных костюмах и, самое главное, непроходимо-вельможное выражение лица этого маленького человечка (казалось, будь предъявлен крупный и статный начальник, эффект был бы куда как не тот). Прокофьев смаковал комизм сцены: по сути, он же слуга слуги. Новая сотрудница, высокая, трепетно-юная, с открытым, добрым лицом, услышав сие ценное наблюдение Прокофьева, тут же от него отошла.

Они уволили всех. Всех, кто давал документы учредителям. Всех, кто видел, как давали, всех, кто был хоть в каких-то отношениях с теми, кто видел. Отдел кадров был теперь лобным местом и с него поднимался пар. От «веселой и бойкой команды» не осталось и следа. Учредителей лишили всех университетских регалий, их фотографии сняты со стен, их книги изъяты из фондов. «Надо было сжечь, во внутреннем дворике при студентах», – сострил Прокофьев. Как потом стало ясно, его насмешка была услышана. (Так Прокофьев компенсировал себе то свое выступление на совете.) Вошедши во вкус, Михалкины уже не могли остановиться. По любому поводу летели головы. Особенно лютовала Аннушка. Ее «масло», так сказать, было пролито везде и всегда.