Хроника Рая

Кристина пригласила Прокофьева к себе. Ее кабинет (Прокофьев здесь впервые), как он и предполагал, был мемориальным кабинетом Кристины фон Рейкельн, впрочем, все-таки в рамках вкуса. По взятому ею тону добродушно-лукавой фамильярности Прокофьев догадался – Кристина дает понять: именно она тогда прикрыла его на совете,

подвела все действо к положительному результату. Самое интересное, что она, кажется, искренне считает так.

– Один российский университет, по-моему, столичный, любезно предложил нам сотрудничество. Доктор Ломбертц, как вам известно, он у нас выше мелочей жизни (она всегда говорила о Ломбертце с легкой иронией, что подчеркивало как бы доверительность их отношений), милостиво поручил мне. Мою же нагрузку вы знаете (Прокофьев не знал), руки все никак не доходят, а уважаемые руководители означенного университета (Кристина похлопала своей тонкой, как лист бумаги ладошкой по увесистой папке) грозятся приехать сюда с визитом. А я даже все никак не запомню названия этого славного заведения. Милый Прокофьев, вы уж снимите ношу со старой клячи, – подала ему папку, – я всецело, – она и подчеркнула это слово, – доверяю вашей компетентности. – Кристина картинно, и в то же время (как она умеет) с легкой насмешкой над этой картинностью, отпустила Прокофьева, чуть ли не благословив.

Прокофьев сел за эту папку уже где-то ночью. Забавно конечно, он всю жизнь был рецензируемым и вот впервые выступает в роли рецензирующего, да еще такого. Знала бы Кристина, что

для русского уха это словосочетание «черный рецензент», о, это почище будет «черного человека» Моцарта. Он открыл папку, это была стандартная, что использовалась университетской канцелярией для объемистых бумаг. А в ней, как гроб в саркофаге, лежала московская папочка. Ба! Какая встреча! В свое время, когда Прокофьев по совокупности душевных травм покинул стены госвуза, его пригласили в этот негосударственный университет с нелепым, пышным названием из семи (!) слов. Пригласили люди, что были ему интересны: «Давай к нам, у нас веселая и бойкая команда и полная академическая свобода. Чего еще тебе?». Действительно, чего? Прокофьеву дали кафедру. Свобода и в самом деле оказалась полной, можно сказать, абсолютной, ограничивалась она только вот чем: студентов было слишком много и они слишком уж были наивны – недорогое (по московским меркам) и необременительное, так сказать, не утомляющее образование, на него был устойчивый рыночный спрос.

Преподаватели его кафедры в большинстве своем глубокие отставники разных военных и эмвэдэшных вузов. Логика ректората была здесь проста – у них полковничьи пенсии и они не претендуют на высокие оклады, в отличие от свеженьких отставников. Так вот, преподаватели эти (многие из которых были вполне милейшими людьми) предъявляли студентам покойницу по имени марксистско-ленинская философия: «Се прекрасная невеста ваша!» Прокофьев пытался с ними объясниться. Преподаватели брали под козырек и на щеки трупа наносился методологический румянец. Вскоре они начали жаловаться на него ректору, что он ущемляет их академическую свободу. Ректора Михалкина все это забавляло. Его вообще забавляло все, кроме денег и рейтинга. В отличие от него, Михалкина-младшего (он был проректором и главой фирмы, обслуживающей университет) и его жену (по счастливому совпадению, советник ректора, интересно, стояло ли в штатном расписании слово «тайный»(?) и главбух фирмы проректора) волновало только первое… А забавляло? Да ничего их, кажется, не забавляло.

Но эта трогательная, трепетная любовь к деньгам была все-таки лишена у них гармонии – все трое не очень понимали разницу между деньгами, что уже заработаны, и деньгами, о которых мечталось. Аппетиты были, разумеется, обусловлены тем, о чем мечталось, поэтому реальность приходилось подгонять тычками в спину. А она, порою, могла дать сдачи. Но вот имидж… о, это была поэзия Михалкина-старшего. Он жил главным образом в телевизоре. Ревнивая жена даже бегала туда его проверять. Кроме того, ему нравилось бороться за духовность. Он принимал участие, пожалуй что во всех пиар-акциях подобного толка.