Хроника Рая

Прокофьев нашел письмо в своем ящике. «Прокофьеву от Вологжина» было написано красным фломастером в самом верху конверта, на белом поле. Конверт был не просто закрыт, замазан клеем. Вологжин, видимо, опасался, что Прокофьев откроет здесь же, у ящика, наспех. (Правильно опасался.) Ладно, повозимся дома с ножницами. Неужели какие-то новые аргументы к тому их спору, вообще-то уже давнишнему. Наверное, сочинил какие-то колкости и счел, что они будут эффектнее на бумаге. Прокофьев прочтет, конечно же, но в любом случае отвечать, переписываться с соседом по этажу не будет. (Может, все-таки познакомить его с Лехтманом? Ладно, как-нибудь в другой раз.) Они столкнулись на днях в коридоре. Вологжин был напряжен и как-то уж слишком серьезно отнесся к тому, чтобы скрыть от Прокофьева напряжение. Прокофьев и не принял на собственный счет. Мало ли что там у человека. Свои-то комплексы надоели, не хватало еще вникать в чужие… И вот, пожалуйста, письмо. Правда, конверт достаточно тонкий. Значит, обойдемся без занудных излияний. И то что-то. Почему ж вот так: соотечественник, умный, искренний, хороший, порядочный человек, а общаться с ним тягостно, неловко как-то. И Вологжину самому неловко, вот встретились и прячем глаза друг от друга. Интересно, можно ли будет Прокофьеву это письмо приобщить к своему литархиву?

Прокофьев, не без некоторого труда, чтобы не порвать листок, напрочь приклеившийся к внутренней поверхности конверта, вскрыл письмо: «Николай Константинович, здравствуйте!» Прокофьеву почему-то вспомнилось, что он в таком духе начинал свои письма из пионерского лагеря. «Я уверен, что вы поймете, почему я именно к вам обратился, я вообще-то не люблю эпистолярный жанр. Дело в том, что я решил уйти! (извините за штамп). Это не с целью доказать мою идею, утвердить ее. Что, согласитесь, было бы литературным плагиатом. Да и суицид ничего не доказывает в моей идее, но также, ровным счетом, не отнимет от нее. То есть мои руки развязаны.

Я не от того, что моя любовь к Христу, вообще моя любовь, как вы поняли, безблагодатна. С этим можно жить. Да вы и сами знаете… И не от отсутствия смысла. Я считаю, что смысл есть – вообще есть.

И у меня есть, в общем-то. Пусть я и не склонен его переоценивать, но вставать в горделивую позу и умалять его подлинность, изображая из себя нечто превосходящее смысл, было бы пошло. Другими словами, у меня к Мирозданию нет особых претензий. Здесь вы, наверное, почувствуете фальшь и будете правы… Это я к тому, что не хотел бы воспользоваться тем преимуществом, что мне дает нынешнее мое положение. Решение принято мною бесповоротно (опять штамп!) и довольно давно, я хотел

указать этим, но вдруг понял, мне нечего, не на что указывать вообще ! А преимущество положения

безусловно есть – в какой-то мере это комично. Вы сочтете этот мой поступок торжеством «горизонтального своеволия». Может, это и так. Но я не боюсь. Не боюсь больше быть не правым. Я просто решаю свою частную проблему, то, что она называется выспренно «жизнь», не дает мне основания для пафоса. Мне страшно! Но решение это (вам придется поверить мне на слово) все-таки настолько давнее, что не может не быть холодным.

В поступке моем нет (не будет!) ни теории, ни особых претензий, а я все-таки пытаюсь (даже сейчас пытаюсь!) все усложнить. Пытаюсь быть самому себе, да и, видимо, вам интересным в этом (автоматизм такой). К счастью, вроде не получается. У меня есть дежурная фраза: «Надо будет обдумать это позже». Я ведь не жизни не выдержал, но лишь самого себя. Это несколько унизительно. Мне не все равно здесь. «Очень не все равно». Но вставать на цыпочки сейчас не собираюсь. Еще раз, все это не имеет отношения к моей идее. Я в том смысле, что она, в своей правоте, во мне не нуждается. И в «неправоте» тоже. Вот, кажется, и вся истина. Она не обязана возвышать. А я вот иду на корм статистике.

P. S. Что касается воздуха, то я дышал. За тем сюда и приехал. Я дышал. Да, кстати, я благодарен вам, Прокофьев. Так уж получилось, что благодарен».

Господи! Когда он видел его в последний раз? Дней пять назад?! Чуть раньше? Нет, не помнит. Даты на письме нет. А свой почтовый ящик Прокофьев не открывал дней десять, неделю точно. В тот раз Вологжин и вел себя так, потому что нес это письмо? Или же он не решился (а письмо как раз для того, чтобы лишить себя права «не решиться») и был уверен, что Прокофьев уже прочел? Если так, то он может сделать это потому только, что знает – Прокофьев прочел. Десять раз уже мог сделать после той их встречи в коридоре. Десять раз уже мог сделать после того, как опустил этот чертов конверт к нему в ящик. Прокофьеву, собственно, что до этого? Что уж он так.