Хроника Рая

Они погуляли немного по городскому парку и сели на свою любимую скамеечку над рекой. Маленькая городская речка с изумительной водой, так, что видны были даже мелкие камешки дна, со стайками форели, что замирают у самой поверхности, греясь в этом смешении воды и солнца. Они принесли булку, чтобы покрошить рыбам. Этот вид на гору.

– А ведь это та самая гора, что я видел из больничных окон, – говорит Лехтман.

– Только с другой стороны, – кивает Прокофьев.

– А я, сколько ни хожу здесь, только сейчас догадался. Стало быть, страдаю еще и пространственным идиотизмом.

– Бытие в своем последнем (мы же всегда с тобой говорим о последнем) усилии прорыва противопоставляет вечности и истине свободу, почему-то получается так. Своим вечности и истине свою свободу, – говорит Прокофьев, – но это, наверное, и есть бытийное самопреодоление.

– Но свобода относится к сущности вечности и истины. Насчет вечности не знаю, правда, но вечность вне свободы, наверное, всего лишь пустота…

– Но все-таки истина, вечность затмевают в свободе…

– Ее безосновность? – переспросил Лехтман. – Ее случайность и негарантированность? Затмевают самой же свободой, кстати, но «сидящей» на истине и вечности. Затмевают истинностью и вечностью этой свободы.

– Смотри, Меер, получается Бытие, преодолевая себя, находит свой предел, пусть даже с «другой стороны», как сказал бы Макс, из преодоленности. И находит предел того своего, чем оно преодолевает себя. Это уже только с «этой стороны». Но как быть с тем, что истина есть бытие свободы, а свобода есть конкретика бытия истины?

– Мы и говорим сейчас о пределах такого бытия. Только они оказались не столь величественны и захватывающи, как нам мнилось. Может быть, даже слишком «не столь».

– Другими словами, – продолжал Прокофьев, – Бытие, «взламывая» себя в своих сущности и бытии, высвобождает себя в собственную глубину, раскрывающуюся (для нас?) как безысходность (умаляя и свою сущность и свои способы быть. Умаление в пользу собственной глубины?!) Но это только наше с тобою, Меер, навязчивое желание найти опору в пустоте…

– Истина есть некий стык ее непостижимости с ее невозможностью – можно ли это понять как условие нашей сопричастности Бытию? Сопричастность, в ней снимается проблематика «основания» нашего и «ненадобности основания», потому что сопричастность не ограничена нашими сущностными пределами в познании, осмыслении, переживании Бытия. Она сама благодаря пределам.

– Все-таки все это слова, не более, – вздохнул Прокофьев, – Но ты хочешь сказать, что те, кто будет после нас, не станут счастливее нас?

– Я просто пытался нащупать, чем мы выходим за свой предел. Получилось, что вроде как сопричастностью. Не очень-то окрыляет, Ник?

– Сейчас ты, наверное, скажешь, что сопричастность и есть любовь. – Прокофьев иронизировал, конечно же.

– Да, любовь. Но вне каких-либо ожиданий, возложенных на Бытие (для-себя-ожиданий, для-Бытия-ожиданий). Вне затмения муки, неудачи, «неправоты», виновности, безысходности Бытия любовью.

– Бытие безысходно потому, наверное, что, будучи безграничным и источником безграничности, открывает изъян, «немоготу», не те слова, конечно, – «неправоту» безграничности. Все держится на той самой «искаженности», разворачивается из нее (пусть «изъян этот даже глубже «всецелостности», «полноты» и прочего). Но я не понимаю, как можно любить здесь. Можно было бы говорить, ну, о приятии, о сопричастности, в самом деле, но о любви? Подумай, Меер. Если только Бытие не есть сейчас для тебя имя Бога.

– Бытие не имеет замысла относительно нас. Я вообще-то считал, что всегда знал это, но на самом деле понял недавно только, совсем недавно. Всякий раз заново открываю это для себя. Сопричастность Бытию открывает ограниченность, необязательность всех наших откровений, всего, чем мы пытаемся превзойти самих себя, время, хронос, всего немногого нашего, что не отменяется нашим бесследным исчезновением… Мы получаем здесь несводимость к собственной истине, к своему смыслу, к истине, смыслу самого Бытия, потому как мы сопричастны ему и как непостижимому и как отсутствующему… Это момент несводимости нашей к Бытию? К завораживающему «Бытие и Ничто есть одно»?

– То есть это опять свобода, Меер?

– Но не от… потому как всего лишь сопричастность, да несводимость… и не для… просто нет этого для и не может быть… Бессмертие ничего бы не изменило здесь.

– Бытие у тебя здесь оказывается чуть ли не доказательством невозможности Бога. Неким путем к невозможности.

– А ты никогда не думал, что невозможность Бога, быть может, раскрывает в Нем то, что не раскрываемо иначе, вне невозможности?

– Думал, конечно же. Но…

– Ты сопричастен Бытию вне Бога, но Бог сопричастного отличается от Бога, закрытого для Бытия, так же как будет для них отличаться и сама невозможность Бога. А безысходность – это все-таки дар, пусть если даже и не про нашу честь… Но ты прав, конечно же, прав: любить Бытие? Не любить Бытие? Надо любить из сопричастности Бытию все, что мы любим и можем любить. Пусть это и не гарантирует ничего… даже нашего мужества перед лицом смерти.

– Опыт нашей неудачи, – Прокофьев чертил носком ботинка по грунту, – метафизической неудачи чище всех наших обретений в сфере духа. Бытие глубже себя самого. Этим можно жить. Вот такое вот наставление к «неблаженной жизни».

– Сопричастность тому, что, по всему судя, беспощадно, безжалостно к нам? Не источник радости, конечно, но радости наши (когда они есть) так тоже, наверное, будут чище. – У них закончился багет, который они крошили рыбам.

– Ладно, Меер, пора домой. Засиделись. Вечера здесь все-таки еще холодные. А я что-то в последнее время стал плохо переносить даже легкий холод.