Хроника Рая

Она встала, только чтобы подать себе самой кофе в постель. Ее спальня – все, кто своим мысленным взором проникал в нее, рисовали себе нечто в условно-венецианском стиле. (Этим же самым взором они могли, конечно, увидеть самих себя с нею на ложе, но понимали сами, сие лишь навроде нахального фотомонтажа, где ты в обнимку с какой-нибудь знаменитостью – да и страшно было б сдавать такой экзамен профессору Ульбано. Потому как конфуз «незачета».) Но спальня была довольно стандартной и не очень большой. И уж точно, в ней не было ни громадного потолка, ни старинной, с прозеленью бронзы, ни завораживающего (пусть, прежде всего, фонетически и ассоциативно) венецианского стекла. Она и работала здесь же. Печатала на своем ноутбуке, лежа на животе. Ноги в коленках согнутые, подняты вверх. Если ими подрыгивает, значит, ей пишется и она довольна. Если не дрыгает – задумалась, пауза. Если стукает пятками друг о друга – недовольна написанным.

Она пила свой прекрасный, сваренный по собственному ее рецепту кофе с пирожными с заварным кремом.

Она до сих пор могла позволить себе есть что угодно и не назло фигуре, не нуждаясь при этом в шейпинге, фитнесе, беге трусцой, не унижая себя подведением дебета-кредита калорий это, наверное, дар. Бывало, под настроение, она забавлялась тем, что представляла собственную старость «от избытка силы и самонадеянности в сочетании с некоторой извращенностью» – говорила она тогда самой себе в свое зеркало. Однажды, будучи приглашенной к Кристине, углядела в одной из гостиных портрет хозяйки в юности. Что тут можно сказать? Она читала, конечно, о том, что время беспощадно. Но чтоб до такой степени… И ладно бы беспощадно – бессмысленно. Анна-Мария знала, конечно, что старость складывается из множества обременительных, непристойных часто и, главное, неотменяемых подробностей, но все равно почему-то верила, что ее старость будет иметь свой шарм.

После кофе долго лежала, полна собою, ей лень, да и незачем было смотреть на отражение своего прекрасного тела в зеркале (все-таки действительно венецианском), то есть для этого надо было бы повернуться на бок (еще успеется). Она знала, что лежа на боку, напоминает восьмерку, с рыжим, чуть вьющимся пушком посередине – восьмерку, что в этой позе мнит себя бесконечностью. Она не была влюблена в себя, как думали многие (в общем-то, все), скорее играла в самовлюбленность, равно как временами в усталость от самой себя (в самовлюбленность – перед всеми, в усталость – для самой себя). Просто у нее хорошо получалось. А «они» не поняли, не увидели, что в этом помимо всего насмешка над всеми ними.

Ее хватало и на самоиронию, но самоирония была все-таки в пользу хорошего вкуса, и только. Ей доставало ума понять, что нужны обстоятельства, события, нужна жизнь. Ее воображения, смелости, силы вполне хватило бы, чтобы эти обстоятельства, события, жизнь были у нее. Но того же ее ума доставало, чтобы видеть необязательность, промежуточность обстоятельств, событий, жизни…

...

\\ Из дневника Лехтмана \\

Мир, что сейчас раскрывается из завязи собственной. Это рождение света… воздуха, ветра, земли – этой тяжелой, глинистой, дышащей… Сколько Бога. Жизни и Бога. Бытие захватывающее. Пусть безнадежно. Пусть заканчивается ничем. Пусть виновно. Этот его чудный вкус…

– Здравствуйте, Макс, – Кристина старушечьим жестом взяла его за локоть. Лоттер знал, если за локоть, значит, будет что-то доверительно-конфиденциальное. Жест был демонстративно старушечий. Обычно, она обходилась жестикуляцией попроще.

– Как дома? Как здоровье нашей очаровательной Тины? Как Хлодвиг?

Так! Ясно. Разговор будет серьезный и неприятный.

– Все хорошо. Благодарю вас, Кристина.

– Как ни цинично это звучит, но доктор Прокофьев тогда вовремя заболел. Очень вовремя. Страсти поулягутся. Все несколько позабудется, – она подчеркнула это «несколько» – да и в совете предвидятся изменения, судя по всему, немалые, я бы сказала, что чрезмерные. И знаете, почему?

– Избавьте меня, Кристина. Вы же знаете, что я выхожу из совета.

Всю необходимую форму я выдержал, все условности соблюдены.

– Макс! Как вам известно, Кристина фон Рейкельн никогда не льстила, даже тем, чьи портреты висят сейчас в Малом зале. Вы, безусловно, из тех, кто на сегодняшний день определяет дух Alma mater.

– Не дай бог.

– И боюсь, без профессора Лоттера в трибунале будет куда как сложней с торжеством справедливости (мне одной не справиться!).