Хроника смертельной весны

— Фиксируйте смерть, — приказал Саша, когда вопли стихли. Костер понемногу затухал под дождем, являя почерневшие останки того, кто еще четверть часа назад был молодым, полным сил мужчиной. — Сворачивайтесь, пока никого нелегкая не принесла.

— Да, рыцарь, — поклонился ему один из палачей. Необходимо было убрать тело, ликвидировать следы от костра, зачистить мокрую землю, чтобы даже запах не напоминал о недавнем кошмаре. Казненного, разумеется, похоронят, но это уже не Сашина ответственность… Когда-нибудь он будет вспоминать сегодняшнюю акцию как всего лишь очередной эпизод успешной карьеры в Ордене: смертные приговоры не поручались к исполнению абы кому — лишь верным, испытанным, закаленным ненавистью и презрением…

Только как-то все более неуютно ему становится от акции к акции — пост вице-командора, вероятно, не за горами, но от этого Саша не испытывает торжества, а лишь тоску и страх.

— Поторопитесь, — стоя на мраморной плите, невесть откуда здесь взявшейся, возможно, от давно разбитой статуи, Саша, мрачно вглядываясь в темноту, следил за суетой палладинов. Те споро ликвидировали последствия акции: снимали со столба обгоревшее до неузнаваемости тело, выкапывали обуглившийся столб, от которого еще отлетали искры. Этот парень, которого они сожгли по приговору матери одного из погибших, до последнего не признал своей вины. Случай странный — обычно виновные каялись перед смертью. Но Паллада не ошибается: это Саша твердил себе, как молитву — а иначе — как жить с грузом невыносимой вины на сердце?

канун Рождества 2012 года Париж, 5-й округ

За окном «Мерседеса» проплывали кварталы Левого берега: позади остались белые башни Сен-Сюльпис[9], Люксембургский сад, окруженный частоколом средневековых копий с золотыми наконечниками; показавшаяся бесконечной улица Ге-Люсак, неожиданно темная для la veille de Noël[10]. По радио звучал мягкий голос шансонье:

«Tombe la neigeTu ne viendras pas ce soirTombe la neige

Et mon cceur s’habille de noir»[11].

…Машина резко затормозила:

— Merde! — буркнул Клод, водитель, — Pardonnez, madame[12].

— Что случилось? — спросила сухощавая старуха на заднем сидении.

— Ворона, мадам. Прямо перед нами.

Клаудиа Эстер Перейра, командор Ордена палладинов[13], сделала раздраженный жест, недовольная заминкой, но потом все ж чуть приподнялась, чтобы посмотреть. Крупная черная птица, оперение которой мерцало в свете автомобильных фар, важно прогуливалась перед машиной, время от времени склоняя голову набок. На мгновение старая дама встретилась с ее глазами — круглыми и блестящими, точно капельки черной ртути.

— Господи Иисусе! — перекрестился водитель. — Вот чертова тварь!

— Посигнальте, Клод, — предложила мадам Перейра. — Может, улетит?

Но резкий гудок не испугал птицу, словно отвечая, она раскрыла крупный, отливающий металлом, клюв и издала резкий хриплый звук, весьма отдаленно напоминавший карканье.

— В первый раз такую здоровую ворону вижу, — пробормотал водитель. — Дьявольское отродье!

— Это не ворона, — поправила мадам Перейра. — Это ворон.

И, будто удовлетворившись тем, что наконец его правильно назвали по имени, ворон расправил мощные крылья, и, тяжело взмахивая ими, поднялся в воздух, чуть не задев лобовое стекло «Мерседеса». Клод вновь чертыхнулся.

— Поехали, — приказала мадам Перейра. — Пока он не вернулся.

— Дурная примета, мадам командор, — убежденно заявил Клод. — Не к добру это!

Мадам Перейра не ответила, угнетенная невеселыми мыслями. Ей предстояла встреча с Моник — вероятно, последняя. Уже несколько месяцев Моник Моар, урожденная Гризар, находилась в госпитале Института Кюри[14]. Старая дама, Магистр Ордена палладинов, угасала от саркомы легких — медленно, но неумолимо. Возглавляемый ею Орден опутывал мир прочной железной сетью, а власть Моник, была сравнима с властью Папы Римского. Командоры Ордена — и мадам Перейра в их числе — вершили возмездие в разных концах света, и воля их была нерушима, но именно мадам Гризар воплощала суть Ордена — суровость приговора и неотвратимость наказания. Мадам Перейра с трудом представляла себе мир без Моник, любимой подруги, благодаря которой когда-то выжила в лагере смерти Генгенбах, спустя много лет, успокоив страдающую душу отмщением, обрела смысл жизни, а еще позже — вернула себе доброе имя. Что бы ни возникало на ее жизненном пути — всегда рядом оказывалась Моник с ее непоколебимой верой в свое предназначение Немезиды карать преступника за грехи — здесь и сейчас, а не когда-нибудь, за гробовой доской…

— Приехали, мадам командор, — голос водителя оторвал ее от скорбных мыслей. — L'hôpital oncologique[15].