Хроника смертельной весны

— Не одобряю, — покачала головой Жики. — Но он хороший мальчик. И если он настаивает на подобной карьере, значит, хорошо все обдумал. А врачи нам нужны — вечная нехватка.

— Ему необходимо пройти ординатуру по военно-полевой хирургии, — заключила Моник. — Ты ж понимаешь — ему не аппендицит придется вырезать.

— Он уже поступил. Как видишь, мальчик очень ответственный.

— Как все фон Арденны, — тихо засмеялась Моник. — И самая лучшая из них. Жики…

— Да, дорогая, я здесь.

— Когда я в первый раз увидела тебя в лагере… помнишь?..

— Конечно, — Жики на самом деле не помнила. Их с мамой прибытие в лагерь Генгенбах было сплошным черным пятном в ее памяти. Но она никогда не признается в этом. — Конечно, я помню, милая… Моник…

— Я подумала тогда, что ты похожа на цаплю. Вернее, на птенца цапли — такая худая и длинная… Мне стало так тебя жаль. А позже, когда убили Мадлен[19], ты мне заменила сестру. Спасибо, что ты была у меня.

— Сестра моя, — Жики сдерживалась из последних сил, — благослови тебя Бог…

Моник пожала Жики руку: — Я ухожу… И ты остаешься одна… — она закрыла глаза. — А теперь — иди, моя дорогая. Устала я… Невыносимо устала…

«Tombe la neigeTout est blanc de désespoir

Triste certitudeLe froid et l’absenceCet odieux silenceBlanche solitude…»[20]

Магистр Ордена палладинов отошла на рассвете — последний вздох слетел с шершавых, обметанных губ: «Trop longtemps… je viens chez vous…»[21]

Начало весны 2013 года, Лондон

Когда людям не о чем говорить, они говорят о погоде. Или обсуждают планы на день — только не совместные, а каждого в отдельности.

— Снова дождь, — констатировала Катрин, мельком глянув в окно.

— Дождь, — согласился Сергей. — На дорогах — гололед.

На этом тема погоды была исчерпана, и за столом воцарилось молчание. Катрин демонстративно пила кофе — вторую чашку за утро. Несмотря на увещевания Сержа и настоятельные рекомендации ведущего ее беременность врача, она пила кофе — по пять чашек в день — без молока и без сахара.

— Чем сегодня займешься? — намазывая маслом тост, поинтересовался Булгаков у жены.

— Пройдусь по магазинам, — услышал он привычный ответ. Но если раньше его недовольство вызывал сам факт ее хождения по магазинам, то теперь на смену ему пришел страх — почти осязаемый, плотный, густой, с душком, словно от прокисшей сметаны. Этот страх впервые накатил, когда придя однажды домой и не застав Катрин, он нашел записку от нее: «Ушла за покупками». Он ждал, с периодичностью в пять минут набирая ее номер — недоступный, как Северный полюс, а в десять вечера, взвинченный до предела, выскочил на улицу, в панике оглядываясь по сторонам, не представляя, куда бежать и где искать ее… И тут он увидел Катрин, бредущую по тротуару, опустив голову. Ее живот уже отчетливо угадывался под синим дафлкотом[22], голову покрывала алая шаль, на носу сидели неизменные солнечные очки — что там она видела в сгустившихся сумерках? И вот она споткнулась, и раскинула руки, пытаясь сохранить равновесие, но ей это не удалось, и она стала заваливаться на тротуар — неловко, боком. Сергей рванулся было к ней, но, к счастью рядом оказалась молодая девушка с фиолетовым ирокезом. Она еле успела удержать Катрин под руку: «Осторожнее, мэм!» Сергей уже был рядом и, подхватывая жену, воскликнул:

— Какого черта тебя носит неизвестно где?!

— Поставь меня на ноги, — потребовала она, но он с ней спорить не стал, донес до подъезда и только там опустил на ступеньку крыльца. Ни слова не сказав, Катрин зашла в дом.

Отстраненность. Отчуждение. Оторванность друг от друга. С каждым днем они становились все ощутимее, все острее. С того дня, как Булгаковы вернулись в Лондон после бойни в Серебряном бору и нескольких недель, проведенных Сергеем в больнице, между ними возникло тягостное безучастие, которое становилось день ото дня все мучительнее и невыносимее. Горделивая радость, согревшая его заледеневшее сердце в то мгновение, когда Сергей узнал, что Катрин носит мальчика, безнадежно угасала, когда он видел ее неживые глаза и слышал ровный холодный голос. Эти равнодушные интонации разжигали в нем раздражение и злость, но он старался гасить их в себе, повторяя мантру: «Она просто устала. И беременна. Все образуется и будет по-прежнему»

И теперь, услышав ее традиционное «Пройдусь по магазинам», он пробормотал: «Понятно».

— И что же тебе понятно? — в ее невинном вопросе Сергей поздно распознал шипение и трещотку гремучей змеи, а когда распознал, то было уже поздно — Катрин взорвалась. Она орала на него минут десять, а он старался не вслушиваться в то, что она кричит, отвлекая себя на мысли о пациентах и студентах, ждущих его на работе.

— Катрин, чего ты хочешь? — Булгаков поднял на нее усталые глаза, когда она, наконец, замолчала. — Ты хочешь развода?